Это отрывок из моей работы под названием «Наши деды и отцы». Она ещё не вполне закончена. В ней люди из середины прошлого века вспоминают о своих детских и юношеских годах, о своих родителях. Зимними вечерами они рассказывали, я записывала, в надежде, что нашим внукам это будет интересно. О своём отце вспоминает Литвинов Александр, 56 лет, житель Санкт – Петербурга. Что такое сорок тридцать или пятьдесят лет? Для человека это много, а для государства вроде и мало и в то же время строй общественный был другой. Да и люди были совсем другие. Будет ли интересна жизнь наших дедов и отцов современным людям? Мы уже сами стали дедами. Мы живём в другой стране. Но многое мы взяли из прошлого. Отец мой, Литвинов Николай Герасимович, уроженец белорусской деревни Яново, через несколько лет после окончания Великой Отечественной войны появился в Окуловке, в конце сороковых годов. Какие дороги привели его на Новгородчину – я не знаю. Когда я спрашивал его о войне, отец отвечал коротко: «Война – это холод, голод и грязь». Ещё говорил, что в разведку не записали от того, что у него не было валенок. Это была первая причина – почему он выжил на войне. В начале войны разведка означала почти верную гибель для двадцатилетнего парня. Приходилось ему стоять в охранении эшелонов. Был случай, когда очень сильно хотелось есть и отец осмелился украсть буханку хлеба из охраняемого вагона. Хлеб он припрятал и с большим нетерпением ждал смены караула, мечтал поесть вдоволь. Свёрток же тем временем кто то украл уже от него в свою очередь. Так было обидно! Радистом отец стал так: пришёл в их роту капитан. Построил в шеренгу и говорит: «Давайте писать диктант!» У отца была закончена девятилетка, и диктант он написал без ошибок и красивым почерком. Военная специальность радиста спасла его во второй раз - он остался в живых. Отец был очень работящим, шустрым, как сейчас говорят. Он во время обеда между делом и дрова для печки успевал во дворе попилить, и воды принести, и огород пополоть. Кроме этого он очень любил живую природу, наблюдал её. Например, ездил на велосипеде за деревню Жилинцы «смотреть Оленя», так он называл ручного лося, который там жил, позднее его убили какие- то злодеи. Лося звали Алик. Или ездил в поле смотреть жаворонков или слушать соловья. У него был хороший музыкальный слух, он умел подбирать на слух мелодии на детской гармошке, которую дедушка купил для меня. Весной отец собирал берёзовый сок и мы с большой охотой пили его полными кружками. Когда мы вселились в квартиру, подсобного участочка возле дома, даже самого маленького, не было. Отцу пришлось «повоевать» с соседками за одну – единственную грядку. Добился он её через уполномоченную по улице. Позднее рядом с домом были у нас уже несколько грядок, где отец выращивал огурцы, лук, горох, подсолнухи, морковь. Обнесено это все было высоким частым забором и имело своё название: «Ташкент». В своем «Ташкенте» отец работал с апреля и одновременно загорал, огурцы у него вырастали у первого из всех соседей. Свою огуречную гряду он увеличивал за счет соседских наделов и любил поспорить с соседками, если чужие куры подходили к его крошкам, которые отец бросал из окна своим несушкам. Теперь на месте бывшего «Ташкента» полное запустение: забор упал и огородик порос лопухами и дудками, никто ничего не сажает и под окнами бывшей нашей квартиры лежит мусор, чего раньше быть просто не могло. Соседку Анну Михайловну О., библиотекаря нашей школы он называл «Зелёная» за то, что она была худого телосложения. Он любил давать прозвища знакомым, например мой приятель Евгений И. был «Директор», а его жена соответственно - «Директорша». Аркадия он называл «Буркаша», за то, что тот любит побурчать. Позднее, уже в последние годы жизни отца Аркадий получил новое прозвище «Комендант». Оно связано с тем, что брат однажды сказал «Мой дом – моя крепость», так он стал «Комендантом» крепости. Владимира В., ещё одного нашего приятеля, он называл «Дутик». Мы не понимали, отчего такое вдруг слово ему пришло на ум. Оказалось, что в словаре Даля дутик это то же, что фуфель, большой прыщ, или в переносном смысле человек незаслуженно кичащийся своим положением. Отец любил вести с моим приятелем И. такой диалог: «Скажи, Директор, а мог бы ты быть директором всего Окуловского райпо?» «Мог бы, Николай Герасимович!» «Хм! А директором Новгородской потребкооперации мог бы быть?» «Мог, Николай Герасимович!» «Хм! Хм! Ну а директором потребкооперации всей страны ты мог бы быть???» «Мог, Николай Герасимович, поучился, смог бы!» «У –у –у… Ну, а всего мира смог бы?» «Нет, Николай Герасимович! Языков не знаю!» Чтобы отец сидел без дела – такого я не припомню, он или ездил за грибами и ягодами, или что – то красил, строгал, прибивал. Работа у него хоть и не была была сменной, но он как то везде умудрялся успеть. В выходной ездил в Ленинград за колбасой и сыром, привозил с кондитерской фабрики нам с братом лом карамели, это слипшиеся конфетки без фантиков, типа карамель «крыжовник». В народе её называли «дунькина радость». Бывало, оденется в рабочую одежду и стоит, ждет электричку утреннюю пятичасовую, кто - нибудь из знакомых, проходя мимо, спросит: «Николай Герасимович! За грибками собрался?» «Да, да, за грибками»,- отвечает, а сам наладился за колбаской. Потому что у папы всегда за плечами был рюкзачок – вещевичок. Колбасу в Ленинграде тогда продавали по полкило в руки, но Герасимыч, так его с годами стали все называть, не ленился и стоял в две, если надо, то в три очереди, но всегда привозил нам колбасу «Докторскую» или «Любительскую», ветчину в натуральной оболочке, сыр «Российский», или «Голландский», сгущенку, если повезет, конфеты «Пионер» или «Старт», батон «Ленинградский». Питание у нас всегда было хорошее. По дому что-то делать нас с братом не принуждали, мы занимались своими детскими делами, а родители работали и обеспечивали нам радостное и счастливое существование. Присматривали за нами летом бабушка и дед по материнской линии. Деда звали Василий Григорьевич М. , он был 1900 года рождения, а бабушку – Анной Алексеевной, или, по уличном, Нюшей. Сейчас если дали имя Анна- то ты и есть Анна или Аня, а раньше, в послевоенные времена Анна- это Нюра или ещё лучше - Нюша. Бабушка держала корову и не работала на государство, а была домохозяйкой. В ранней молодости она работала на «риндатора», так она называла, по всей видимости, земельного арендатора, чьи участки простирались от теперешней улицы Ф.Константинова почти до места, где сейчас стоит контора РОСНО, прежде называвшаяся ДОСААФ. «Риндатор» на этих землях выращивал огурцы и нанимал молодых девчонок для полива, рыхления огуречников и уборки выращенной продукции. У арендатора была немая дочь, работавшая вместе с наёмными работницами. Она должна была следить, что бы подёнщицы не ели огурцов. Но они наедались этих огурцов вволю, от пуза, да ещё и угрожали этой «риндаторовой» дочке. У бабушки было закончено четыре класса церковно - приходской школы, она делала успехи в учёбе и её хвалили учителя. Но дальше учиться считалось не женским занятием. Были в шестидесятые годы гонения на личные подсобные хозяйства. Руководитель страны Никита Сергеевич Хрущёв решил, что рабочий должен работать и не тратить своё время и нервы и силы на домашнюю работу. Ну а сельским хозяйством пусть занимаются колхозники и служащие совхозов. Поэтому личное, даже маленькое подсобное хозяйство в собственности не приветствовалось. Очень трудно было добиться , что бы выписали разрешение на покос, заготовить сено для личной коровы. Нельзя было обкашивать без разрешения канавы, не говоря уже о полянах в лесу. Бабушка рассказывала, что однажды им так поздно выписали участок под покос, что когда они туда пришли, уже полетели первые снежинки. Она тогда заплакала. Но всё – таки в тот год выкосили и продержали корову до весны, а потом продали. Дед Василий Григорьевич в зрелые годы был отличный жестянщик и вообще человек мастеровой. Родом он из деревни Низины, она находилась за деревней Перетёнка, если ехать дальше по дороге в сторону Топорка. Существует ли она сейчас - я не знаю. Когда дед был подростком, ему пришлось некоторое время работать кашеваром у бурлаков, которые сплавляли лес по реке Мста. Сплавщиков тогда все называли бурлаками. Уже будучи старым человеком, Василий Григорьевич обижался, что пятьдесят с лишним лет назад его обвинили в том, что он «спортил» гороховый суп: в котёл добавил крупы, когда суп уже наполовину сварился. Много лет спустя дед выяснил, что разные сорта гороха развариваются неравномерно: жёлтый быстрей зелёного. Помнил эту давнюю обиду. Он был призван в действующую армию в 1917 году. Службу проходил в тогдашнем Туркестане, прослужил в армии около двух лет. Призывался, как я думаю, ещё при прежнем режиме. Командиром был у него какой–то штабс-капитан. Дед в армии научился ремонтировать пулеметы, это умение ему в жизни пригодилось. Комиссовали его по болезни, он заболел лихорадкой, по - видимому, малярией. Вылечили его народным способом: наливали горячей воды в бочку, где были запарены хвойные веточки и иголки сосны и можжевельника, может и ёлки, может и ещё какой травы. В этой бочке нужно было сидеть по шею в горячей воде, сколько можно терпеть. Лечили его так в двадцатые годы, он ещё был холостой. Рассказывал он мне об этом сам. В Великую Отечественную войну дед работал мастером в вагонном депо, ремонтировал колесные пары у паровозов. Многое умел делать своими руками, зарабатывал на обеспеченную жизнь, как теперь говорят – шабашил, или подкалымливал. На улице дедова семья считалась зажиточной. Например, во время войны на станции Окуловка стояли эшелоны и военнослужащим давали в сухом пайке американскую тушенку. Пустые банки можно было собирать вдоль железной дороги. Дед из таких банок делал ведра, бидоны для молока. Сначала их надо было хорошо вымыть, отчистить песком, выпрямить. Эту черновую работу выполняли молодые пацаны, которых приставили к деду в ученики. Но Василий Григорьевич был человек с норовом, говорил, что его никто ничему не учил - и он за « спасибо» не станет. При учениках дед демонстративно клал молотки на стол и переставал работать до тех пор, пока они не выйдут из мастерской, прибавки к жалованью ведь ему никто не давал. Об этом мне рассказал дядя Женя Г., отец моего приятеля Серёги «Москвы». «Научил нас твой дед только собирать банки да чистить их», - так он говорил. А изготовленные дедом вёдра и бидончики пользовались большим спросом у населения. Летом мой дедушка ходил в хромовых сапогах с высокими голенищами и обязательно в синей суконной фуражке с матерчатым козырьком. Сейчас такую фуражку можно увидеть разве что у старика - цыгана. Зимой в белых высоких сапогах, назывались они бурками и в каракулевой папахе, как Моргунов в фильме «Операция Ы» . Всё это шилось на заказ. Носил небольшие усы классической формы, как у Чапаева. Бриться ходил в парикмахерскую. До сорока лет дед курил самосад, его выращивали на своем огороде, сушили, перетирали. На Великой Отечественной войне дедушка не воевал, оставлен был при железной дороге; как хороший мастер, получил так называемую «бронь». Матушка мне рассказывала, что ещё до войны дед у себя в подполе укрывал семью своего знакомого. Семья была зажиточная, имела двухэтажный дом; тот, в котором сейчас располагается Окуловский Почтамт, а раньше была типография, по улице К. Либкнехта. Советская власть выселила законных владельцев дома и им угрожала ссылка. Несколько месяцев они прожили в дедовом подполье, а куда делись потом – матушка, к сожалению, не знала. Дед не любил пролетариат, называл коммунистов «красные книжечки», но открыто выступать не решался, поругивал их дома. Василий Григорьевич праведником не был - любил иной раз и выпить, а во хмелю и пошуметь мог. В железнодорожном ресторане он был завсегдатаем. Ресторан в те годы работал круглосуточно, с небольшими техническими перерывами. Матушка мне рассказывала, что она с братом убегала из дому, когда отец бывал пьяным. На их улице многие убегали по канаве (глубокая канава, так называемая нефтянка) от пьяных отцов, это никого не удивляло и считалось в порядке вещей. Жену свою в расчёт не брал, а поступал как ему самому в голову придет. Невестка Нина вспоминает деда Василия как человека неулыбчивого, мрачноватого. Он пришёл с клюкой в разгар их с Аркадием свадьбы, которую праздновали в доме на ул. Железнодорожной, ни разу не улыбнулся. Принципиально не покупал телевизор, хотя достаточно зарабатывал, а когда приходил в гости к нам на Железнодорожную, садился к телевизору спиной: «Что я буду глядеть на этих шишков!» Особенно не терпел бокс, говорил: «Казака бы на них обоих с плёткой!» Прожил дед 78 лет, они в конце жизни с бабушкой стали вести раздельное хозяйство и эту комнату он выгородил для себя, жил в ней один. Бабушке туда ходу не было. Я помню, как ходил летом с дедом в лес за грибами, очень рано, пока еще никто не успел вперёд нас пройти и сбить росу с травы. Дед очень не любил, если бабушка, не дай бог, нас увидит с утра, тогда всё - «сглазила, толку идти нет, не найдём ни шиша!» А бабушка удивлялась, что это я без спросу ушёл, почему было не сказать? Матушка вспоминала, что дед очень не любил Советскую власть, тайно, среди домашних поругивал коммунистов, Ленина называл самозванцем. Я в детстве очень недоумевал. Ленин был продолблён нам в головы как светоч, икона, высший идеал, к которому все должны стремиться, а тут такие невероятные мысли и слова. Однако деду не смел возражать, думал: «Какой дедушка тёмный, ничего не понимает!» Матушка вспоминала, что они с бабушкой и братом очень боялись, что немцы займут Окуловку, тогда бы дед точно стал сотрудничать с оккупационным режимом, а им тогда куда деться? Они ведь комсомольцы. Немцы в Окуловку не вошли и дед родину не предал. Окуловку, особенно вокзальную часть, железнодорожное депо, защищали зенитки. Одна из зениток стояла на горке, там где теперь Новый переулок. А немецкие летчики старались поразить эти объекты и однажды, упавшая на соседней улице бомба разрушила одну из стен дома на улице Мирной, как раз ту, с которой стороны отселился сначала дед Василий, потом его сын Василий Васильевич, а позднее доживал свои дни отец мой, Николай Герасимович. У деда не сложились хорошие родственные отношения с моим отцом. Когда именно нашла коса на камень, не знаю. Может на идеологии не сошлись, оттого, что мой отец был коммунистом с большим стажем, он вступил в Коммунистическую партию в 1942 году, ему тогда был 21 год. Но отец вспоминал, как однажды у деда по какому – то случаю собралось застолье. «Я захожу после работы в дом, они сидят за столом, курят и пьют водку гранёными стаканами. Тесть наливает и мне стакан и говорит: Пей! – Не буду! Пей! - Не буду! Он кулаком по столу - Пей! - Не буду! Я вскочил на подоконник - окно было летом открыто, и выскочил на улицу. Стал жить один, в дом к тестю не хотел возвращаться. Нина, жена приходила, звала домой, приносила поесть, но я не пошел, хотя уже у нас были и Саша и Аркаша. Прожил один все лето, а осенью дали квартиру на улице Железнодорожной». Где только он жил - я не понимаю, может, в каптёрке какой. Он был очень неприхотлив в быту, любил спать на жёстком топчане в кухне, накрывшись каким-нибудь тулупчиком. В еде тоже был неприхотлив: любил простоквашу, вареную картошку, огурцы соленые, квашеную капусту, окрошку, пироги, яблочки из своего сада, чернику, мёд. Вина не любил, почти не пил, можно по пальцам пересчитать сколько раз за жизнь он выпил. Меня и брата Аркадия тоже от спиртного и сигарет старался уберечь. Меня особенно, потому что я на него очень похож, и по характеру тоже. Аркадия иногда звал «Михеев», признавая за ним сходство с покойным тестем, который «ничего не брал в голову», жил своим умом и к чужим советам не прислушивался. Я уже с юных лет знал, что нигде нельзя показаться пьяным: ни в подвале, ни дома, ни даже на чердаке, а тем более на улице. Но бес противоречия тянул меня в противоположную сторону. Даже пару раз мне приходилось ночевать в медвытрезвителе. В советские времена были такие учреждения. В молодости я за компанию «и пивал и куривал», бывало и весьма изрядно. Теперь всё это в далёком прошлом. Однако из песни слов не выкинешь. Вот интересно: врожденная во мне неприязнь к зелью или так родительские слова упали в душу? Ведь Аркадию Герасимович не сумел, как ни старался внушить, что вино – это зло. Про брата он говорил так: «Алкоголик! Наркоман! И самая разнузданная тварь!!!» При каждом слове он загибал пальцы: раз, два, три. Но это уже в конце жизни и когда Аркадий частенько стал ему попадаться пьяный на глаза. Когда в молодые годы мы увлекались горячительным и я звонил на работу своему приятелю Евгению И., отец с возмущением говорил: «Зачем ты звонишь этому негодяю!?» А если Евгений сам приходил ко мне домой и не с пустыми руками, Герасимович его выпроваживал: «Иди ты, Директор, иди со своими бутылками!» Частенько отец любил повторять, при этом слова произносил раздельно и чётко, как какой – то кодекс или Устав: «Пьянка, сранка, гулянка приводят: к увольнению с работы - раз. Разрушению семьи – два. Смерти под забором - три!!!» Он был до крайности заботливым отцом. Помню, что я катался с друзьями на лыжах вдоль железной дороги, далеко от дома, а он бегал рядом и отряхивал с меня снег, если я вдруг упаду. Если меня вдруг кто-то обидит – всё, берегись, Николай Герасимович долго не станет разбираться, а может и сам негодяю всыпать. Нас с братом он не наказывал, изредка мог дать «леща», то есть треснуть ладонью по затылку. Но мы его не то что бы боялись, но своей воли, однако, не имели. До восьмого класса отец стриг нас с братом механической ручной «машинкой», стрижка называлась «школьная». Вся голова коротко выстрижена, а спереди чубчик, или чёлочка. Стрижка была процедурой весьма болезненной и я, сколько можно, от неё старался увильнуть. Но Герасимыч силой сажал на стул и стриг. «Папа, больно!» - вопил я. «Где же больно, вот, вот, смотри, - он начинал ездить машинкой по волосам на своей руке. – «Вжик, вжик, ничуть не больно!» Я часто в летние каникулы ездил с ним отдыхать на Чёрное море. Он умудрялся в Абхазии собирать мандарины, получать за это какие – то деньги и привозить домой большой чемодан мандаринов. На пляже мне было очень стыдно, когда отец настойчиво заставлял меня выжимать плавки, прикрывая полотенцем: «Давай, сымай, никто на тебя не глядит!» В школе я учился спустя рукава, не придавал значения оценкам, уроки в старших классах вовсе не учил. Пошёл после девятого класса в вечернюю школу и работать в РУС – районный узел связи, учеником монтёра. До армии я успел год проработать. Это был 1970 год, появлялись первые магнитофоны и я, конечно, имел большое нетерпение его купить. С первой получки можно было оформить товар в кредит, стоил магнитофон тогда 120 рублей. Но я был робок и очень стеснялся и смущался ходить по конторам (нужно было в бухгалтерии взять справку о зарплате). Тогда мои любящие папа с мамой решили проблему за меня в один день: прихожу с работы - лежит на столе катушечный магнитофон «Чайка». Конечно, я был сильно обрадован, но радость омрачалась тем, что меня терзали комплексы: что станут говорить, вот дылда, взрослый парень не мог сам взять справку, оформить в магазине кредит и т.д. Я помню, что долго выговаривал матушке и пенял, зачем они это сделали за меня. Когда я пришел из армии, дед Василий купил мне на свои сбережения мотоцикл с коляской ИЖ - Юпитер-3, стоил он тогда страшно много - целых тысячу сто семьдесят рублей. Ни у кого из моих друзей ничего подобного не водилось, я был, как это теперь говорят, «в авторитете». Двумя годами раньше дед и Аркадию купил мотоцикл с коляской ИЖ Планета-2. Рядом с нашим домом был стадион, назывался «Локомотив». Там кроме летней эстрады, танцплощадки, городошной, волейбольной и баскетбольной, была площадка, где летом играли в футбол, а зимой заливали каток. Каток существовал не знаю с какого года, но я его помню столько лет, сколько помню себя. В раздевалке, по сути это был не отапливаемый сарай, стоял радиопроигрыватель, на котором крутили пластинки, на улицу были выведены усилители звука от списанных киноустановок. Свой магнитофон я приносил в раздевалку и мы с Санычем (с начальником стадиона) крутили записанные мной песни. А песни записывались или с телевизора, или переписывались друг у друга. На коньках я катался неплохо, но без всяких выкрутасов, а Саныч, который жил тоже рядом с катком, умел делать некоторые пируэты из фигурного катания. Саныч в то время был лидером у молодежи так называемого «садового сообщества». Он был хороший спортсмен, типичный руководитель – организатор. Одно лето вся окрестные пацаны были заняты строительством лодки. В тот раз я в строительстве не участвовал, только наблюдал. Потом, уже работая на железной дороге после службы в армии, вспомнил, как делал лодку Саныч и сделал со своими приятелями по работе Мишей и Серёгой «Парторгом» свою. Лодка Саныча была торжественно спущена на воду на Кривцовском озере. Умер Саныч в середине девяностых от алкоголя. А мы свою лодку продали, не помню за сколько. На каток ходили от мала до велика и даже взрослые, уже семейные люди. В семидесятые годы каток был очень популярным местом встреч. Летом на стадионе всегда был народ, молодые семейные мужики тоже играли в футбол, кто – то любил городки, волейбол. По субботам и воскресеньям в девять вечера начинались танцы на танцплощадке: это круглая площадка, огороженная забором, с небольшим навесом для музыкантов. В Окуловке в семидесятые годы был вокально- инструментальный ансамбль «Скифы», иногда они играли, иногда был просто магнитофон с усилителем и ди-джей, раньше он назывался ведущий, который объявлял перерывы и «приглашают девушки». В начале семидесятых пару сезонов играла какая – то группа типа джазовой, у них был саксофон. Форма была черного цвета, вроде как у морячков речного флота. Билет на танцы стоил пятьдесят копеек. Народу, как правило, всегда было на площадке много, выпивали и тогда, но не до безобразия. Контролёром была баба Маша, пьяных она не пропускала. Вокруг площадки ходили некоторые родители, высматривали своих. Мой папа каждый вечер был на страже. Я переходил с одного края площадки на другой, чтобы не попадаться ему на глаза с папиросой. Я в то время уже курил «Беломор», он стоил двадцать две копейки. Покуривать я начал лет с двенадцати, втихаря конечно, но бросил всё же, не слишком давно и теперь думаю: «Почему было надо делать всё наперекор?» Отец, зарекомендовавший себя, как человек принципиальный, не пьющий и не курящий, к тому же коммунист с большим стажем и незапятнанной репутацией, в семидесятые годы был выбран председателем товарищеского суда. В те годы на каждом предприятии и более - менее крупной организации выбирался из передовиков, членов КПСС и комсомольцев состав товарищеского суда. Он мог решать споры между членами коллектива и разбирал дела семейные. Жёны часто жаловались на мужей, если те ходили на сторону и прогуливали зарплату. Отец моего лучшего школьного друга часто нарушал «семейный кодекс», имел связи на стороне и умудрялся пропивать половину немаленькой получки механика СЦБ. Это железнодорожная служба, ведающая сигнальной системой, громкой связью и т. д. Его жена, женщина чрезвычайной активности, часто прибегала к помощи моего отца, писала в товарищеский суд четырёхстраничные заявления с просьбой рассмотреть и принять меры. Приходилось Николаю Герасимовичу заниматься воспитанием товарища С., увещевать: «Да помирись ты! Зачем тебе это надо? Принять меры я обязан, бумаги пойдут дальше и что тебе хорошего ждать?» Проходила пара дней, прибегала воодушевлённая Т.И. и говорила: «Коля! Давай обратно моё заявление. Гулёна нагулялся, просит прощения. Всё, подождём пока судить!» Через несколько недель или, бывало, и дней приносила новое заявление и строго, не терпящим возражения тоном, говорила: «Всё, Коля, никаких поблажек. Будем судить! Он гуляка, бабник и пьянь!» Так много лет тянулась эта история с осуждением товарища С. Матушка мне рассказывала, что С. действительно был человек безответственный. Когда его жена с новорождённым сыном (с будущим моим другом) пришла из роддома домой, он в это время «развлекался у милахи» и даже не протопил печку в квартире. В углах вырос иней. Николай Герасимович в то время ещё жил у тестя на улице Мира и тайком, под покровом ночи привёз двое санок дров, потихоньку взяв их из поленницы у деда Василия Григорьевича. За такой поступок дед мог бы сильно рассердиться, потому что увезти колотые дрова из дома считалось делом никуда не годным, как сейчас говорят, не по понятиям. Можно было помочь знакомым распилить и расколоть дрова, но ни в коем случае не отдавать свои. А тогда нельзя было медлить, и Герасимович пошёл на риск. Много раз потом он вспоминал моему другу, какой он был маленький, замёрзший и синий: «Васютка, я же тебя вот такесеньким шкетом видел!» Но ни разу не сказал про то, как помог двумя санками сухих дров. В последние годы перед отцовской пенсией партийную ячейку возглавлял В -в Александр Васильевич. Он весьма серьёзно относился к таким мероприятиям, как партсобрание. Просил Герасимовича объехать старых коммунистов, бывших работников и оповестить их о предстоящем мероприятии. Николай Герасимович, хотя и имел самый большой партийный стаж в своей организации и давал многим новичкам рекомендации при вступлении в так называемые ряды, сам к коммунистической идее уже относился с позиций реального времени. Понимал, что все эти партийные собрания не более, чем пустая говорильня и трата дорогого времени, которое полезней потратить на нужное дело, например, заготовку веников для своей баньки, которую он выстроил, будучи уже пенсионером. Поручения Александра Васильевича он, мягко говоря, игнорировал. Старые коммунисты, он их называл «бунзионеры» на партсобрание не являлись, и оно заканчивалось вдвое быстрее. Секретарь партячейки недоумевал: «Николай Герасимович! Вы оповестили такого то о партсобрании?» «А как же, Александр Васильевич! Заезжал на велосипеде, а его дома нет.» «А такого то?» «И к нему заезжал. Тоже на двери замок». Оснований не доверять старому коммунисту не было, и Александр Васильевич придумал писать записки - извещения. Отцу снова доверили развозить их на велосипеде. Партсобрания стали более длительными, потому что превращались в долгий обмен мнениями по разным вопросам, старики вспоминали «минувшие дни». Герасимыч не любил сидеть без дела, тратить время впустую, телевизор не смотрел, только политические новости в программе «Время». Когда значительно подорожал билет в городскую баню, стал строить свою. Говорил: «Шофёровой жонке я денег не понесу!» Так он называл директора городской бани Людмилу Васильевну Б., которая иногда заходила в гости к невестке Нине и которую Николай Герасимович лично знал. Брёвна для своей бани он взял от вагонных стоек, которые употреблялись при железнодорожной перевозке круглого леса и валялись никому не нужные. Камней для каменки навозил с полей на велосипеде, кирпичей насобирал на заброшенных и незаконченных стройках, котёл ему дал мой приятель И., скамеечки сделал сам, а под лежанку приспособил железнодорожную полку, которая откидывалась как в вагоне. Даже была сделана подушечка- валик под голову, обтянутая непромокаемой плёнкой. Словом – всё для удобства и удовольствия парильщика. Венички заготавливал сам и они у него были разные: берёзовые, дубовые и вересковые. Очень любил, когда хвалили его баньку и сильно обижался, когда Евгений И. , однажды неосторожно ему сказал: «Герасимыч, у тебя плохой веник!» В баньку приходило много разного народа, хотя она совсем небольшая. Первый всегда ходил сам Герасимович. В бане ещё плавал дым, а он в это время стирал в тазу свою одежду, потом просто лежал на полке, даже иногда там мог заснуть. Голова у него не боялась угара. Ещё одно любимое занятие у него было – ухаживать за яблоньками. В жару он их поливал, вручную доставая воду из колодца, позднее появился насос. Обязательно опрыскивал их от вредителей, удобрял навозом. Навоза привозил на велосипеде под каждую яблоньку по хорошей куче, каждый день собирал его на полях, где пасли совхозную скотину. Он развёл настоящий большой сад, и яблок в нём нарастало – некуда девать. Он их складывал на чердак и постепенно сушил, но много и портилось. Продавать не умел. Раздавали знакомым, Аркадий с Ниной давили сок, делали вино. Яблок полно и сейчас, хотя отца нет с нами уже пятый год. Недавно мне пришлось самую большую яблоню спилить, она стала огромной, треснула пополам и могла в ветреную погоду завалиться на соседний участок. На ней были самые вкусные яблоки, она росла шатром, давая летом тень всему заулку. Я уверен, что будь отец жив, он не позволил бы её спилить, а придумал бы какую – нибудь стяжку. Когда я пилил яблоню, встав на алюминиевую лесенку, она вдруг поехала боком и я упал на землю. Упал сильно, не мог потом дышать, так было больно, думал даже, что сломал рёбра. А в прошлом году, когда я так же убирал лишние ветки у других яблонь, пила выпала из рук и упала на землю, да так, что сломалась ручка. Возможно, это Герасимыч таким способом не давал мне обижать его любимиц. Пока был жив, ругал нас, даже если мы маленькую веточку ненароком сломаем. У отца был автомобиль «Запорожец» цвета светло – морской волны. Он купил его сам, накопив самостоятельно на него денег. Для нас это был сюрприз. Пока была жива матушка, они на нём летом ездили в лес за черничкой и грибами. Зимой колёса снимались и железный конь стоял на деревянных чурочках. Когда матушки не стало, Герасимыч снова пересел на велосипед. Теперь «Запорожец» в сарае стоит как памятник, он в отличном состоянии. Отец любил собирать чернику и есть её, говорил, что это самая полезная ягода, от всех болезней. Морошку с малиной не признавал, потому что в них косточки, которые засоряют кишечник и может быть аппендицит. Когда состарился и не мог уже сам ездить по лесам, покупал черничку на рынке. Говорил: «Бабка, почём у тебя банка чернички?» Какую бы бабка не назвала цену, он замечал: «Бабка, да ты никак с ума сошла!» Причём бабкой он называл любую торговку, будь она хоть на двадцать лет его моложе, он на них и не глядел. С рынка возвращался всегда с покупкой, очень довольный. Говорил мне: «На, Саня, вары варэнье!» У него проскакивал иногда белорусский акцент. Научил меня белорусской пословице: «Бульба е, вода радом, дров принэс и – порадок!»
