ПРОЗА

Однажды в Питерской подземке, в будничное летнее утро, на одной из малолюдных станций, Ломоносовской или Пролетарской, мой любопытный взгляд привлекла одиноко стоящая бабка, не бабка, но по общепринятым возрастным нормам - самая она! Кстати, в слове бабка ничего обидного не слышится. Александр Абдулов называл так восьмидесятилетнюю Татьяну Пельтцер, когда она упрямилась выходить на сцену в «Поминальной молитве» и это грозило срывом спектакля. Итак, на полупустом перроне ожидала поезда изящная дама в чёрных капри, в майке цвета молодой травы на узких бретелях, обутая в чёрные мокасины с весёлыми зелёными кисточками. Пышные волосы тускло – осеннего оттенка были небрежно прихвачены шоколадного цвета ободком. На шее поблёскивала золотая цепочка с маленьким крестиком, стало быть – не иностранка. На плече - тёмно - оливкого цвета сумка - рюкзачок с множеством карманов и карманчиков. Дама о чём то сосредоточенно размышляла. Не обращая ни малейшего внимания на редкую в этот час публику, читающую очередной «бестселлер» А. Марининой, блуждающую взглядами по встречным лицам или бегущей строке объявлений.

Она ожидала поезд, обратив внутренний взор на нечто, хранящееся в глубинах собственной души. Чуть загорелое лицо её светилось, одухотворённое таинственной работой, неведомой окружающему миру. Светлые глаза были чрезвычайно хороши: ясные, умные, задумчивые. Мы на секунду встретились с ней взглядами. В её глазах читалось некое спокойное знание, они словно излучали неслышимую окружающими, дивную музыку. Я окинула взглядом всю её небольшую фигурку: ни капли старческой сутулости, лишь по состоянию кожи лица, рук, локтей, щиколоток угадывалось, что дама очень и очень не молода.

«Для семидесяти старовата, но явно, не восемьдесят», - подумала я и мысленно решила: «Семьдесят четыре». Встреча эта произошла много лет тому назад, в конце восьмидесятых или начале девяностых. Но не в этом суть, а в том, что восьмидесятилетние представлялись мне в те далёкие времена экзотикой, некими вымершими звероящерами. Когда девушке чуть за двадцать, разве представляет она себе, как будет выглядеть через полвека? Старость кажется невозможной. Вообразить, что спустя сколько то лет исполнится тридцать… сложно, но допустимо. Сорокалетние папа - мама виделись устаревшими, ничего не смыслящими в современной жизни, вечно решающими свои бесконечные производственные и текущие бытовые проблемы. Все мои знакомые деревенские бабушки были вылеплены как будто из другого теста. Эту же даму язык не поворачивался назвать бабусей или старушкой. Нет. Только пожилой дамой. Во всяком случае, для себя я решила: если мне всё же суждено будет дожить до первых морщин и седин, я хочу быть похожей на незнакомку из подземки, с её глазами, полными небесной музыкой. Что я знала в те годы о душе? Почти ничего. Знала, что есть душа, которая по прошествии сорока дней после смерти отлетает на вечную жизнь в какие то небесные пределы. Сама смерть казалась невозможно - далёкой. Да ещё вспоминались слова из песни Добрынина «Душа по -ё- о -о -т, а сердце плачет, а путь земной ещё пылит…»

Как один миг промелькнули следующие двадцать лет, пронеслись одним махом, без перекладных. Без остановок. Без видимых препятствий. Так, что из зимы – в лето, зима – в лето, зима – лето мелькали со скоростью курьерского поезда. Мосты, переправы, косогоры, болота. Ромашковые поляны, пригорки. Розовые пятна клевера, желтые одуванчики, красные осины и клёны, тёмно – зелёные густые ельники. И вот впереди ровное далёкое поле. И не видно ему конца. Поезд замедляет ход. Осеннее пустое поле и горизонт тонет в невообразимой дали. Где то впереди будто бы видны горы. А может, это облака так причудливо скучились снежными холмами…и узкая полоска то ли заката, то ли отсвет бледной луны - не разберёшь.

Я внимательно вглядываюсь в старость. Она занимает меня не меньше, чем увлечения моих детей и первые шаги моей первой внучки. Мне любопытно узнавать пожилых людей. Пожилой, значит поживший, бывалый, утративший большую часть земных страстей, много знающий, много умеющий, наживший опыт и готовый поделиться им с желающими. Правда в том, что не всегда люди с большим жизненным стажем спокойно и адекватно воспринимают происходящее в стремительно меняющемся мире. Не понимая сути перемен, ворчат или замыкаются в себе. Бывшие прежде сердитыми, становятся злыми на весь белый свет, мелочные становятся придирчивыми и раздражительными. Речь не о них. Я продолжаю коллекционировать милые моему сердцу образы старичков и старушек, встреченных мною за прошедшие годы и оставивших по себе неизгладимые впечатления. Кого то из них уже нет в земных краях, исчезли в потоках времени. Где то там, в небесных, запредельно далёких мирах, пребывают их радостные души. Когда - нибудь я снова встречусь с ними, и я думаю – мы узнаем друг друга…

Мария Яковлевна – старушка колоритная. Она первая из встреченных мной пожилых людей произвела впечатление, оставшееся со мною на протяжении жизни. Дворянского происхождения, успела до революции окончить гимназию в Кронштадте. Мне было лет двенадцать, когда моя незабвенная бабушка с ней познакомилась. Они стали ходить друг к другу в гости, бабушка брала меня с собой. Я любила рассматривать в крошечной квартирке Марии Яковлевны альбомы с фотографиями. Больше ничего от прежней жизни у неё не осталось. Альбомы, да брошь – камея, которую она прикалывала к вороту праздничной белой с мелкими рюшами блузки. Она была очень красива в молодости, но мужчина рядом с ней на фотографиях казался её отцом, не мужем. Волосы на прямой пробор, крупный нос, не улыбчивый, несколько печальный, с спокойно – вдумчивыми глазами и без растительности на лице, хотя мужчины на остальных снимках почти все были кто с усами, кто с бородой. Наконец, я осмелилась спросить:

«Мария Яковлевна, а почему Вы вышли замуж за Александра Алексеевича? Вы ведь такая красивая?»

Сказать, что муж её кажется мне старым и слишком простым, непривлекательным, я не осмеливалась. Но Мария Яковлевна, конечно, поняв моё недоумение, живо ответила:

«Что ты, деточка, ты знаешь, как он мазурку танцевал!»

Эта фраза дала мне новую пищу для размышлений и породила новые вопросы. Я всё - таки не могла понять, как можно выйти замуж за такого старика, будучи такой красавицей. Уже потом, когда я чуть повзрослела, моя бабушка открыла тайну этого брака. Алексей Александрович в Первую Мировую войну и позже, в революционные годы всеобщей разрухи и хаоса, работал врачом в госпиталях. В Кронштадте, куда он не имел возможности часто приезжать, осталась молодая жена с маленькой дочерью. Жена не сумела выжить в таких варварски – тяжёлых условиях. Вскоре обе умерли от тифа. Маша жила с ними на одной улице, они прежде были знакомы. Её родители тоже погибли. Как это случилось, она не рассказывала. Всегда избегала разговоров о прошлом. Видно, слишком горьким оно было. Осиротевшую Марию Алексей Александрович взял в жёны и прожили они счастливо почти сорок лет.
Мария Яковлевна и в преклонных годах сохраняла пытливый ум, живость и любознательность, свойственную молодым. Много читала. Показывала, как именно нужно танцевать мазурку, интересовалась, что танцуют в наше время и что теперь носят. Прекрасно умела готовить, вязать, вышивать, шить и перешивать. Научила, как правильно перелицевать пальто, мою бабушку. Играючи, за три вечера, соорудила мне модное платье из натурального шёлка брусничного цвета в белый горох, перешив его из подпаленного утюгом платья моей мамы. В нём я получала свой первый паспорт. Она внезапно и рано ушла, на семьдесят пятом году жизни.

Людмила Васильевна – великолепная оптимистка. Ни слова о болезнях. Все её интересы – во внешнем мире. Она прожила очень достойную жизнь, занимала одно время немалую руководящую должность, оставаясь при этом открытым, доброжелательным человеком, любопытным ко всему новому. У неё единственная горячо любимая дочь и единственная же ещё более трепетно любимая внучка. Ни в коей мере никогда ни кого не осуждая, находясь в абсолютной гармонии с собственной совестью, она красиво прожила свои лучшие годы и старость её также красива. Разговаривать с ней можно обо всём на свете, она ничуть не смущаясь, задаёт вопросы. Если чувствует, что где то не дотягивает, она абсолютно искренне удивляется. Словом, ведёт себя очень эмоционально, что опять таки свойственно детям. Эта её черта очень подкупает собеседника. Она иногда кокетничает, и в восемьдесят лет оставаясь женственной, говорит:

«Идти пора, пора! Ах! Наверное, Володька меня уже разыскивает!»

Заметьте, не дед, как говорят многие, даже пятидесятилетние «старушки». Она всегда придумывает для себя что нибудь особенное в гардеробе: какую то веточку или платочек крошечный на лацкан приколет, или даже сама шляпку соорудит. Не боится «молодых» расцветок в одежде, даже слегка эпатируя соседок и не обращая внимания на косые взгляды своих ровесниц.

Евдокия Александровна – пример мужества и несокрушимости перед тяготами суровой действительности. В сороковые послевоенные, работая лаборантом, осуждена была за халатность, когда по молодой беспечности не проконтролировала влажность зерна в зернохранилище. Четыре года провела в тюремном бараке. Родила сына, вырастила одна. После армейской службы он поехал на стройку века, да там и остался, на другом конце страны. Виделись они раз в пять лет, когда он с семьёй прилетал на родину. Одного за другим потеряла она сначала невестку, потом сына, начавшего пить от горя и безработицы и умершего в одночасье. Старший двадцатидвухлетний внук, отслужив в десанте, стал «братком» и погиб при перестрелке в разбойные девяностые. Приехал в Петербург ловить удачу и вместо неё поймал пулю. Младший, семнадцатилетний, стал жертвой чёрных риэлтеров.

Несмотря на пережитые невзгоды, Евдокия Александровна не утратила способности шутить, чаще всего иронизируя по поводу старческой немощи и собственной внешности. Она и в молодости не отличалась красотой, была крупной, высокой. Каноны женской привлекательности в лучшие её годы были совсем другими: Татьяна Окуневская, Марина Ладынина, Любовь Орлова. Она же похожа на Фаину Раневскую, нос в точности как у неё. Говорила своим пятидесятилетним соседкам, густым таким голосом, звучащим, как гудение шмеля:

«Девчонки, я когда умру… Вы ведь ко мне подойти побоитесь, на меня и сейчас взглянуть страшно, а как умру, то и подавно. Вы тогда хоть кочергой мне брови то подведите, а то я на том свете со стыда сгорю без бровей!»

Она за всю жизнь не вышла из дома без нарисованных чёрным карандашом птичьих крыльев. Свои брови уже давно не росли от многолетней привычки к выщипыванию. Распорядок дня у неё всегда чёткий, по часам. В субботу баня, в воскресенье – храм. Пока собирается куда то пойти, всегда чуть поохивает: «ноги не идут, глаза не видят», на что шестидесятилетняя соседка ей отвечает:

«Баба Дуня! Так тебе ж сто лет в обед! Чего ж тебе надо то?»

«Да и правда, маленько всё ж соврала – восемьдесят восемь! Ну что? Охай не охай – идти надо!» И идёт…

Ещё запомнилась Валентина Васильевна, встреченная в больничной палате. Красавица даже в свои семьдесят три года. Тяжёлая большая коса, которую она вечером расчёсывала и снова легонько заплетала, перекинув волосы через плечо. Бывший директор сельского клуба, она любила напевать частушки, многие из которых были «озорные», но без бранных слов, а с намёком:

«Ах, дед, ты мой дед! Ты не знаешь моих бед! Захотелось мне морковки, В огороде такой нет!» или

«По базару я ходила, Продавала титьки, Мне давали пятьдесят – Дешевато! Пусть висят!»

Она своими песенками и прибаутками отвлекала, как могла, соседок по палате от лишних переживаний и тяжёлых думок перед операцией. Когда прооперировали её саму, вечером пришли невестка с сыном. Сын большой, крупный, неуклюжий в узком пространстве между больничными койками, пробыл с полчаса и ушёл ждать в коридор. Невестка же просидела возле свекрови весь вечер, до отбоя, гладя ей волосы, руки и что то иногда шептала, наклоняясь и целуя её в щеку. Та шевелила губами, ощущая присутствие, не в силах произнести ни слова. Валентина Васильевна ещё до операции хвалила свою молодуху, но подумать о том, что могут быть такие отношения невестки со свекровью, женщины в палате никак не могли. Долго удивлялись. Наркоз отходил тяжело и на следующий вечер родные люди снова сидели возле её кровати.

Я размышляю о том, что роднит между собой таких совсем разных людей, женщин, уже бабушек, которые по многим оценкам, опережают молодых. Все они сохранили полную ясность ума, трезвость суждений, не утратили интереса к жизни во всех её проявлениях. Все они были в ладу со своей совестью – внутренним цензором, все они знали Бога. По - разному они понимали и исполняли заповеди; кто то из них ходил в храм часто, кто то молился дома. Но, как говорила моя бабушка, «Бога держали в душе». Ослабевшее к старости тело – помощник души, у неё много «времени для раздумий и покаяния».

Глаза старушек, посещающих храм и ищущих Бога не по тому, что все ходят и все молятся, а по велению души, трепетно и благоговейно, они совсем особенные: молодые, ясные, чистые и прозрачные. Как глаза детей. Теперь я это знаю.

Встречаются в храмах «бабушки – тусовщицы», бывшие кумушки, которые не успели обсудить на лавках последние новости. Придя в храм, они вначале целуются, потом выкладывают друг другу свежие сплетни. Первыми устремляются к причастию и кресту, будто боясь опоздать на последний автобус. Что о них говорить…

Душа человека не стареет, лишь тело утрачивает свежесть, резвость и упругость. Отец Андрей Лоргус, декан Православного университета им. Иоанна Богослова так говорит о сохранности души:

«Душа не подчиняется закону временного старения, она стареет не потому, что человек много пережил и ему много лет. Старение души — это процесс падшей природы, который совершается по известным греховным причинам, в результате накопления нераскаянности, ложности и лживости душевной жизни. Скажем, маразм как психиатрическое понятие имеет некоторую адекватную интерпретацию с точки зрения христианской психологии. Это расплата личности за то, что человек по лени своей, по испорченности, греховности перестает заниматься своей душой. Как только человек перестает расти, духовно двигаться, он начинает разлагаться, отступать, падать. Душевный склад в возрасте определяется духовным путём человека, а не его биологическим возрастом».

Старость, не подкреплённая очищенной от грехов юной душой, выглядит ужасно в своей отталкивающей неприглядности. Все пороки налицо. Но Всевышний даёт человеку свободу выбора: как он встретит свою старость, какой путь изберёт в начале пути и какая дорога приведёт его к храму. Бывает, что просторный в начале путь с ветерком окажется в конце петляющей тропкой, упирающейся в зыбкое болото, покрытое зелёной ряской. Оттого в обществе людском встречаются моложавые, полные бодрости и силы духа старики и старчески неопрятные с мутными глазами и рыхлой кожей немощные дряблые юнцы. Каждому - по делам его.