Утро моё начинается как у всех – с пробужденья. В комнате слишком темно, что бы глазом угадать, который час. Если, как теперь, на дворе весна, то в привычное начало дня отдельные части комнаты таинственно открывают свои нагроможденья – огромный пёстрый плед, кинутый в продавленное кресло. Он тусклый, выгоревший посредине и подпаленный местами, принаряженный фломастерами двухлетней правнучки, которой не сегодня - завтра пора замуж.
Плед такой старый, что кажется мне, как в детстве, огромным слоном, греющим шершавый бок возле печки. Большое резное зеркало в простенке, старинное, угрюмое, когда то украшавшее передний угол трактира или висевшее при входе в общественные бани – тусклое, с прочерками обвалившейся амальгамы, с краёв показывающее уже бог весть что. Зимой мне совсем тоскливо, темно и вовсе нет никакого желания вылезать из под трёх одеял.
А скоро начнёт станет светать так рано, что хоть и не ложись спать вовсе. Светло всю ночь у нас с конца мая по конец июня, когда приходит короткое лето. Но во всякую пору подыматься с ночлега мне приходится рано. Скотина ждёт завтрак – старый добродушный лабродор Юлик и два кота – педераста. С пяти утра они начеку – вслушиваясь в мой предутренний храп, потихоньку начинают взывать к жизни – ворочаться, выкручиваться, потягиваться, подвывать, трясти ушами и чесаться. Самый нетерпеливый – серый кот Сафрон влезает на дверную коробку и ппробует проникнуть в комнату, вначале тихонько, точа цепкие когти о видавшую виды распашную дверь, а при моём малейшем шевелении – утробно воя. Другой нахлебник – тускло – рыжий Аникей, в противоположность серому Сафрону - скромняга. Он только тихонько вторит своему командиру, от которого ему достаются сущие крохи с барского стола - то, что удалось урвать. Кто смел, тот и съел! Едят оба из собачьей миски, она на троих одна, как в большой семье - прощёлкаешь –виноват сам. Коты в моём доме - главные паскудники – закатили вторую миску под пол, так, что мне её оттуда не выудить, вот потому и ждут теперь освобожденья посуды, как в рабочей столовой.
Всё недовольство моим теперешним положением в жизни я выливаю на дармоедов. Какими словами я их только не кощу! Они у меня и «одры», и «падлы ненасытные», и «суки прожорливые», хотя, надо заметить, что проживающие бок о бок со мной твари божьи – исключительно мужеского пола. Я привык, что они всегда рядом со мной, и не ложусь вечером спать, покуда не дождусь возвращенья каждого с гулянки. Пёс мой стар, ему по человеческим меркам лет от роду примерно как мне. Я его спас от смерти, выкупив у знакомого ветеринара за пару бутылок водки. Он надоел своим бывшим хозяевам, дачникам, стал не так игрив и мода прошла у них на такую породу – вот и поселился в моей кухне. Он ленив, как и я, но верен и чуток, не хуже молодого и от меня ни на шаг. Врозь нас мало кто видит. Я иной раз и прогоню его от себя, когда он после набега на ближнюю свалку возвращается в дом, прихватив с собой пыльную обгрызенную кость. Вот тут уж я с ним разговариваю серьёзно:
«Я что, тебя не кормлю? Тебе мало, что я сам не доедаю, что б тебе угодить? В очереди с бабками ругаюсь, что б лучшие кости добыть, а? Откуда ты, сволочь, принёс эту заразу? Отдай по хорошему, а то будешь на улице ночевать… Выгоню, так и знай! Вот скотина подзаборная! А ещё благородных родителей сын называешься. Выродок ты, а не аристократ! Заплатил за тебя страшно подумать какие деньги! А ты, подлая натура, доброго отношения к себе не помнишь!»
Он, надо признаться, стыдится своего скверного поведения. Подходит на полусогнутых, чуть повиливая широким хвостом - пером, усиленно моргает круглыми цыганскими глазами и при этом старается на меня не глядеть. Щурится и вздыхает. Вся его поза, фигура выражают желание вымолить моё прощение и я, сражённый и умиротворённый его покорностью и полным осознанием скверности проступка, конечно же, с лёгким сердцем его прощаю. Пригрозив при этом:
«Погоди - ка! Это ладно, что я сегодня такой добрый, а в другой раз – не разжалобишь меня! Нравится на помойках жить – катись! Но после - и близко к порогу не подходи!»
С котами у меня отношения не такие дружелюбные. Хотя тоже понимаем друг друга с полуслова. Оба ко мне прибились сами. Серого, надо признаться, я приманил сосиской. Красавец, скажу я вам, важный такой, как генерал. Любитель свежей мойвы и куриных потрохов. Заслуга моя в том, что старый деревенский дом он предпочёл пригородной свалке. А там бы он вряд ли выжил, мал был тогда, тощь, жалок и скуден шерстью. Зато теперь на него кое кто и позавидует:
«Откуда у вас, дедушка, британский вислоухий?» «Подарок британской королевы к моему восьмидесятилетию!» - я так отвечаю. Кое кто полюбопытствует: «А вы и английский знаете?» Тогда я на чистейшем оксфордском отвечаю: «Я родился в графстве Кентском в провинции Х…»
После такого короткого объяснения мои интервьюеры, как правило, избегают дальнейших расспросов. Рыжего всучили мне накануне последнего приезда моего младшего внука – Глеба. Если положить руку на сердце – он мне чужая кровь. Не случилось у меня своих детей, не заслужил я у бога свой род продолжить. Парень про то не знает. С бабкой его – моей покойной Зоей мы сошлись, когда она только дочку родила – Глебову мать, Эллу. Я долго по Сибири бродяжил. Всё думал, - женюсь, когда смогу жене, как королевне, все удобства жизненные предоставить, что б радовалась она – как у христа за пазухой, не чета другим.
Вот и намечтал себе теперешнюю судьбу – один как перст на белом свете. Глеба так избаловал, что не приведи господи! Как только приезжает внучок мой возлюбленный, так животинам моим – одна дорога – в партизаны, мышей ловить, да милостыню просить. А мне богу молиться, что б дни мои продлил и нахлебников моих беззащитных сиротами не оставил. А правнучка, Сашенька, тоже мне не родная. Глебова жена старше его на шесть лет, тоже ребёнка с собой принесла. Вроде всё у меня, как у людей, а всё - таки не так. Кто меня обидел? Бог, или я сам? Спрашивал у священника, за что мне одни невзгоды в жизни да препятствия. Он про кресты стал притчу пересказывать, что всё по силам даётся, нет ничего, что человек не смог бы одолеть.
Раздуматься если, вроде на правду похоже – вот восемьдесят третий мне, один – как перст, не считая одров, прихлебателей моих. Ради которых пустым супом, как в послевоенные годы пробавляюсь. А всё ж и не один – и Глеб дровишек поколет, баньку стопит, повыльет душу на крыльце, посидим с ним накоротке, пока не угорит, не начнёт душить. Сашенька стала навещать. С подружками и пареньками молоденькими приезжали баньку топить. Слышал, спрашивали её подружки – друзья:
«Сань, а деду твоему сколько, он скоро гикнется? Тут можно вторую рублёвку разместить. Тем более – название похожее – Рублёвое».
А я не обижаюсь – время подходит, заживаться не для кого мне, друзей вот только бы – не обидеть. Они – ребята доверчивые, да не ко всякому человеку привыкнут. Твари божьи, соображают, где им не пропасть. А заранее пристроить их – сам хоть ложись и помирай – как это утром разбудить некому! Вот дилемма - не угадаешь, как прожить, никому не навредив...
Здравствуйте, Ангелина!Ваш рассказ поразил меня своей правдивостью и психологичностью. Очень Вы тонко подметили состояние старого человека - даже простые домашние животные могут стать ему друзьями, существами, без которых и жизнь не в радость. Очень понравился мне язык повествования - профессиональный, уверенный.
Спасибо, Елена и Катерина за внимание к моему рассказу и в целом - к творчеству. Я наблюдаю старение своих мамы - папы, как с каждым годом их интерес к жизни угасает, эмоциональная сфера сужается. Недаром говорят - старики, как дети. Постепенно жизнь сводится к основным потребностям, поддерживающим саму жизнь на плаву. Они вроде и газеты читают, и книги, но при этом жизнь страны, знакомых, соседей не затрагивает их души. Как то внешние события для них - будто за стеклом, откуда не доносится ни звуков, ни запахов, куда не проникают треволнения мира. Грустно смотреть на это, хотя я понимаю. что оба больны и физически немощны, но всё же. Правда, есть много положительных примеров - когда люди творческие максимально долго сохраняют интерес к жизни и продолжают трудиться, смею думать, совсем не для возможности заработать, а ради дальнейшего познания. Вот - директор Пушкинского музея - И.А.Антонова, чей 90 -летний юбилей недавно освещался по ТВ, В.М.Зельдин - ему девяносто седьмой год, а он - действующий актёр театра Советской армии. Они как бы "забыли" о своих солидных годах и продолжают радовать нас и восхищать. Многое, если не всё - в физическом здоровье человека зависит от правильной работы мозга. Если запрограммировать себя заранее, до наступления старости, в том, как долго ты намерен жить и если - самое главное! - тебе каждый день, не смотря на невзгоды, препоны и "ухабы" жить интересно, то самый большой возраст не станет тяжким грузом. Я так думаю..
Уважаемая Ангелина, я с Вами абсолютно согласна. Да, некоторые хотят жить, работать, они как будто запрограммировали сами себя. А кому-то интересен только он сам, его здоровье, например. И. зацикливаясь на нем, на здоровье, многие теряют и самих себя, и жизнь. Я тоже знала такого человека - в восемьдесят лет он был ещё полон энергии, сил, чего нет и у многих молодых людей. Но вот прошло время, и в нем что-то надломилось, оборвалось. Нет теперь того человека...
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
