ПРОЗА

«Поживи ка одна с детьми, попробуй, а мы посмотрим…», - злорадствуя, думал Герман, - «Старшего в школу отвести, маленького с собой таскать придётся. Ничего, пускай попробует, прибежит ещё».

Кроме жены и отца родных в посёлке у Германа не было. Ну, ещё двое детей - малолеток. Вот и вся невеликая семья.
Отец вдовел уже шестой год. Жениться во второй раз не захотел, на то был у него железный аргумент:

«Мне бабы то даются, да что толку, что я с им делать то заведу? Нет уж, одному, видно, на холодной лежанке век коротать…»

Батя, хоть и старик, к семидесяти подвигается, а крепкий ещё, жилистый. Огород сам под лопату в три дня сажает, не ждёт помощи.
Приходу младшего сына обрадовался:

«О, да ты никак надолго? Гляжу, с пОртфелем явился?»

«Поживу у тебя недельку другую, пусть Людка остынет, сама звать придёт обратно».

Огляделся:

«Давно гуляешь то? Гляжу, на веранде заплечница уж полная стоит. Ты сбавь маленько обороты, помрёшь ведь невзначай».

«Ты чего пришёл то? Учить меня? Так я сам кого хошь выучу! А вот ты лучше уважь отца – сбегай. Знаешь ведь, как худо бывает… Выручи, а! Герман Семёнович! Другой раз и я тебя выручу, схожу. За мной не заржавеет, ты про это всегда должОн помнить».

Отец, старик деревенский, но по городскому всегда подтянутый и отутюженный, сегодня выглядел жалко. Венчик седых волос вокруг обширной лысины топорщился, глаза слезились, руки тряслись. Он сел на низенькую скамеечку у плиты, открыл печную заслонку и закурил «Приму». Пыхнул три раза, не докурив, бросил окурок в печь. В топке уже валялись смятые сигаретные пачки, пустые спичечные коробки, недокуренные хабчики и упаковки из под цитрамона, которые отец «употреблял» в большом количестве.

«Да будь ты человеком! – заплакал он в голос, - Ведь ты же сам знаешь, как худо мне. Я бы сходил и сам, да боюсь по дороге упаду. Не дойти мне».

Герман, зная, что сегодня отец явно не собирается заканчивать гулянку, молча вышел. Через полчаса принёс две бутылки, хлеб, десяток яиц, банку рыбы в томате. Отец, по прежнему, сидел спиной к двери у нетопленой печки. Не оглядываясь, поинтересовался:

«Лекарство принёс?»

«А куда ж я ходил? Принёс. Лечись только не торопясь, не наливай помногу».

«А ты сам налей, у меня руки не владают, я что то озяб совсем!»

Герман ни чуть не спеша, принёс из сараюшки дров, настругал щепочек, сложил дрова в топку, смял газетный лист, сунул меж поленьев. Открыл трубу. Всё это время отец сутулился за столом, на котором стояла непочатая бутылка водки и с тоской, мучающей всякого неопохмеленного пьяницу, смотрел на возню с печкой своего младшего, любимого Герки, Германа Семёновича. Терпеливо ждал. Наконец сын чиркнул спичкой и дня три нетопленная печь вдохнула, ожила, загудела трубой, затрещала сосновым поленом, которое стал жадно полизывать огонь.

«Ну, Семён Григорьевич, чего голову повесил? Наливать, что ли? Или ты завязать решил?

«Наливай. Я ещё слово не сказал. Целый наливай».

«Э, нет, дорогой батя. Так мы не договаривались. Кто ж стаканами лечится… Так ты никогда в себя не придёшь. Согласен?»

«Наливай. Раз умный такой, сколь не жалко. Сам то примешь маленько?»

Герман достал пару стаканов, помыл их под рукомойником, стряхнул капли на пол:

«Давай ка, завтра и завязывай, слышишь?»

Налил по сто граммов, чокнулся со стоящим на столе вторым стаканом. Выпил. Занюхал хлебной корочкой, посмотрел на сидящего отца:

«Ну, чего ж ты? Просил, плакал, а сам не пьёшь?»

Тот опустил голову, обхватил колени руками, чуть покачивался на стуле:

«Как бы выпить, как бы выпить…»

Встал. Прошёлся по избе, закрыл дверь в спальню, откуда на него скорбно глядели лики святых, покружил ещё вокруг стола. Подхватил стакан и махнул водку в рот, одним глотком. Сморщился, как от кислого, заикал, закашлялся. Герман сунул ему в рот половинку варёного яйца, посыпанного солью.

«Не, ись я не могу. Ты ведь знаешь. Воротит от еды», - Семён Григорьич хотел закурить, но сын убрал пачку из рук.

«Погоди. Пусть печка протопится, потом».

«Как же батя, тебя снова угораздило накочегариться? В гости кто зашёл?»

«Да Надя Макариха зашла по суседству. Хотела, что б я ей изгороду поправил ноничь. Не с пустыми руками пришла, конечно».

«Надо думать, не с пустыми. Я ей другой раз покажу изгороду. Не за изгородой она ходит, старая паскудница, а тебя всё окрутить мечтает! Да добро б старуха была порядочная, кто б возражал. А это ж шалава, всё уняться не может. Под старые годы пьёт, как молодая, да ещё и тебя втравила!»

Герман взад вперёд суетился по кухне и, возмущённый, хватался то за веник, то за посуду, которую отец не мыл, должно, неделю.

«Да нет, на шклюху она не махнет, и с молоду не замечалось. А выпивать, что ж, выпивает, да. Но дома у ей чисто», - нахохлившийся Семён Григорьевич разговаривал тихонько, сам с собой.

Когда первая поллитра подходила к концу, сын спросил:

«Ну как, полегчало? Отвело?»

На что отец отвечал:

«Вот дурак! Сам будто не знаешь, разве ж так сразу отведёт?»

Но потихоньку оживал, спрашивал:

«Что в конторе твоей, какие новости? План прёт? Гляди, план – само главное, не попрёт план, сейчас снимут».

Германа недавно назначили на должность исполняющего обязанности руководителя районного торгового предприятия, взамен внезапно умершего от острого панкреатита прежнего директора, весельчака и балагура. Образование у Германа соответствовало должности, а вот послужной список не вполне. Он, как и родитель, любил заложить за воротник. Иногда чересчур увлекался, нанося тем самым невыводимое пятно на репутацию будущего руководителя.

Дня через три в доме появилась Людмила. Высокая, шумная, в очках, как прокурор. С порога стала громко пенять тестю:

«Что же вы, Семён Григорьевич, сына не гоните домой? Пьёте тут вместе? Весело вам, хорошо? А что Ванечка заболел, вам всё равно? Где этот пропойца, его уже с работы ищут. Мне звонили сегодня, не знала, что сказать. Где этот негодяй? Я сейчас такси вызову, забираю его домой».

Тесть, человек выдержанный, немногословный, на шум не обращал никакого внимания. Сидел на своём любимом месте у печки, приоткрыв дверцу, пыхал «Примой». Коротко, не поворачиваясь, отвечал:

«В зале твой хозяин спит. Сказал, что на работе предупредил, три дня взял за свой счёт. Не тронь его сейчас, часа через два сам поднимется. Тогда и забирай».

Людмила за восемь лет семейной жизни вполне узнавшая привычки своей половины, тестя не послушалась и растолкала хмельного супруга. Одела, обула, как детсадовца, умыла, причесала, посадила на табурет. Герман похож был на большую тряпичную куклу, вымокшую под дождём и оттого помятую и равнодушную.

«Какой сегодня день? Среда? Мне же завтра на работу. Батя! И ты тут? Налей, будь другом! Я тебя вы- ру- у –ча-л, бегал за лекарством… Людмила! А у тебя ничего нет? Ну, хоть пива баночку дайте!»

«Вот болван! Четверг сегодня! Ты день прогулял! Ты это знаешь, чучело?»

Через полчаса Герман благополучно был водворён в лоно семьи. Вымыт в ванне с лавандовой пеной, выбрит, надушен, отчищен. Уложен спать в чистой, прохладной комнате. Подушка уютно пахла можжевеловым деревом, на стенке горел крохотный ночник в форме божьей коровки. В соседней комнате спали рядышком сыновья: Кирюшка и Ванечка. Игрушки рядком стояли на полке, сделанной Германом. Пришла Людмила, положила прохладную ладонь на горячий лоб своего непутёвого, но любимого супруга, про себя повторила, как заклинание:

«Он хороший, хороший! Это я, как всегда, погорячилась! Ты - не виноват».

Герман потянул ладонь к губам. Поцеловав, снова заснул до утра. Людмила полночи гладила бельё и вспоминала, как она была счастлива восемь лет назад, заполучив в мужья парня с красивым именем Герман. Оказывается, его назвали в честь космонавта, Германа Титова.

«Залётный, запойный, пятится от меня, как Рак. А я, выходит Лебедь белая? Или Щука? Нет, буду лучше птицей, в небе порадостней. Простор, покой, тишина. Свет неземной. Может, и Рак мой превратится в Лебедя?»