ПРОЗА

Наискосок, через дорогу, выглядывает из сугробов зелёный дом - небольшой, аккуратный, похожий на дорожный сундучок, в три окошка глядящий на улицу. Оконца кокетливо убраны белоснежными фестончатыми шторками. На одном - в глиняной вазе круглый год распускаются, не увядая, красные бархатные розы. Во дворе сложены прямоугольники жёлто – оранжевых поленниц мелко колотых ольховых дров, прикрытых листами шифера. За домом белым гребнем тянутся узкие гряды, да на краю участка дремлет пара небольших сливовых деревьев, а по периметру - круглые снежные шары – кусты смородины.

Хозяйку зелёного дома зовут Шура – Пожарница. Живёт она уже три года одна, с тех пор, как овдовела. Муж её, дядя Лёша, Алексей Никитич, работал когда то давно в пожарной части. Иначе откуда бы взяться такому прозвищу его жены. В посёлке он славился как хороший печник, умеющий сложить аккуратный стоячок, кухонную плиту с духовкой и лежанкой, и универсальную чудо печь, которая держит тепло до двух дней, в самые морозы. На такой небольшой теремок, как у них с Шурой, хватало четырёх пяти поленниц на весь год. Перед тем, как дядя Лёше заболеть, приказала жена, как чувствовала, разобрать в доме старую печь и сложить новую. Хотя и не было в старой ни видимых, ни скрытых изъянов: не дымила, ни один кирпич не треснул, даже подмазки не требовалось. Но Шура велела:

«Сложи мне, дедушка, новую печку! Вдруг помрёшь, а нашей старой уж двадцать лет, поди! Что ж я, замерзать стану? Мастеров - то как ты - нет нынче!»

Пришлось послушаться. Купили кирпичей новых: красных и шамотных, заслонки новые, дверцы, настил для плиты. Глины дядя Лёша сам на тачке навозил от озера, далеко, но всё ж надёжно. Не признавал он торговых печных смесей, осыпаются, через месяц и сызнова раствор заводи, да щели замазывай. Нет уж, он по старинке, размочил глину в корыте, песочку прибавил и потихоньку за неделю сложил своей бабке новую печь. Обмазал раствором, а когда подсохла, побелил известью. Лебедь белая получилась, а не печка! Баба Шура, скупая ещё смолоду на ласку, всё же похвалила мужа и купила внеочередную маленькую, выдав её как премию по окончании трудов. Разрешила сходить в поселковую баню, второй раз за неделю, в понедельник.

Дед, сидя на нижнем ярусе полков, маленький, тщедушный, как плохо кормленый подросток, посмеиваясь, рассказывал двум незнакомым молодым мужикам – заядлым парильщикам, как он заслужил внеочередной банный день:

«Понимашь, говорит, ты умрёшь – и мне без печки пропадать? Клади новую, так то раз так!»

Мужики, гладкие, как тюлени, в серых войлочных шляпах, руки в рукавицах, громко покрякивая и постанывая от жары, по очереди ложились на самую верхнюю лавку, застеленную полотнищем серого льна, и в два веника охаживали друг друга с пяток до затылка, сперва потряхивая веником как веером, потом тёрли им тело, скоблили, как щёткой, а потом хлестали наотмашь, выколачивали безжалостно, парясь до стона, до радужных кругов перед глазами. Не хотели поддаваться один другому. Им дедовы россказни …

В прохладном предбаннике в середине дня пусто, народ к вечеру, после работы подходит, да и то летом желающих париться немного, все на природу норовят попасть, к озёрам.
Мужики достали термос с травяным настоем, предложили деду попробовать. Он для приличия выпил пару глотков горячего, горьковато - терпкого напитка, пахнущего то ли дёгтем, то ли сосновыми почками.

«Это, отец, для тонуса и сгонки лишнего веса».

«Не, ребята, употребляйте сами, я на тонус не жалуюсь, а весу во мне как в зайце, сами видите!»

Гладкие краснотелые мужики, обернувшись белыми простынями, сидели на широких деревянных скамьях, вполголоса говоря то ли о жёнах, то ли о милашках. Один рассказывал другому о своих подозрениях насчёт верности подруги, другой слушал и, со знанием дела, давал советы бывалого.

«Ты, брат, урежь её в бабках! Сразу станет ручной и по подружкам забудет мотаться. Это я на себе проверил, уж ты меня послушай! Способ верный!»

Алексей Никитич, невольно прислушиваясь к разговору – в предбаннике другого народу не было - снова принялся рассказывать:

«А вот моя бабушка, конечно не сейчас, давно, уж сколько лет назад и не скажу – тоже было навострила лыжи на сторону. К соседу принялась ходить, на нашей же улице дом, наискосок. Дела домашние справит и - будто бы подышать свежим воздухом, на улицу выходит для моциону, что б сон был крепче. С подружками взад вперёд ходят, семечки пощёлкивают и про свои дела бабьи лоскочут. А мне и скажет: « Ты ложись, Лёша, отдыхай». Да разве ж шило то в мешке утаишь? Мне соседка по огороду как то намёк сделала, что б я за Шурой своей получше приглядывал, вроде как пошутила. А ведь люди зря не скажут – стало быть, кто то приметил уже, как она шастает к чужому мужику. Стал я слушать - во сколько она домой вертается. Сначала скоро приходила, потом всё больше стала задержку давать. Ну, думаю, дело неладно, надо что то придумать, что б про гулянье забыла. Думал - думал и придумал…»

Дед хитренько разулыбался, собрав все морщинки у глаз и сморщив нос.

"Собрал я в доме все стеклянные банки и бутылки, какие были, ещё и подсобрал с улицы, связал бечёвкой одну к другой, да и выставил их на порог и возле порожка. Штук тридцать аль сорок в вязанке получилось. Вот она с гулянки то крадётся тихонько, стала порожек переступать. Да и задела за верёвочку. Всё кругом посыпалось, зазвенело, забрякало, шум, будто черти ящик стеклотары с неба сбросили. Ох ты, я и сам не рад! И она, споткнувшись, чуть не упала, да я успел подхватить, а то б разбилась.

«Ну, хорошо подышала? Спать, значит, крепко будешь?» - спросил.

Она ничего не ответила, зыркнула на меня только и лицо стала на кухне умывать. А у нас мальчишка, сын, ему тогда четырнадцатый год шёл. Так и он тоже шум услыхал и вышел, хотя спит всегда богатырским сном, хоть над ухом из ружья пали. Она и ему ничего не сказала, молча легла. А кровать то у нас одна, спали же вместе. Я до утра промаялся, и она не заснула, я слышал, но виду не оказывал. Утром она пораньше все стёкла собрала в мешки, подмела пол, тряпкой обтёрла и велела мне:

«Вынеси!»

Да, так то она у меня хозяйственная, чистоту блюдёт, что ты! Да ведь вот, попутал нечистый и её. Но с той поры она забыла гулять по вечерам и в сторону соседа глядеть даже не думала. Совесть, знать, у ней проснулась, очувствовалась. По другой улице, в обход ходила на работу, что б только его не увидать. Вот так и закончились шашни у моей старушки. А больше ничего такого и не было. Я её всегда слушаю, что по дому скажет сделать – выполняю, прожили мирно, сына вырастили, два внука у нас. Жаловаться не приходится, не забывают».

Мужики посмеялись:

«Да, отец, нормальный ход придумал! Ну, да нынешних баб этим не проймёшь! У них совести поменьше на разы. Их лишишь бабосов – тогда задумаются!»

«А как барбосов лишить? Убить их что ли? Хахалей то? – поинтересовался дед.

«Да нет, отец. Бабосы – это так деньги называются сейчас. Ну, бабками их ещё зовут, баблом».

Мужики снова ушли в парную, хлестаться по третьему кругу. Дед ещё раз ополоснулся, ошпарил мочалку, обмыл казённый тазик, опрокинул на лавку. Собрал вещички и с лёгким сердцем, отдохнувший и, довольный собой и неспешным банным отдыхом, зная, что и Шура теперь довольна и не станет поминутно ворчать, заметно подсогнув спину, ходко заспешил к дому. Алексей Никитич был из тех неугомонных людей, что ни минуты не знают покоя. Он в своих трудах был похож на муравья: маленький, тщедушный, вечно копошившийся по хозяйству, на грядках, во дворе, подсыпающий дорогу шлаком, который на тачке возил от котельной – об автомобилистах заботился, что б им ненароком не забуксовать.

Жена его словно наперёд знала, что доживать одной придётся – деда в одночасье свалил инсульт, чуть оправился, а тут – повторный, вот и закончилась его трудовая вахта на земле. Шура осталась почти в восемьдесят лет одна, никого – ни подруг с улицы – все уже тоже прибрались, одна за одной, ни врагов. Кругом всё новые соседи, дома купили от наследников. Живут, латают старые прорехи. Только синий дом, наискосок, на самой горке, крепкий, высокий, как хозяин, который его строил на долгую, счастливую жизнь, спит под снегом уже вторую зиму. Шура, вечерами, теперь часто ворошит прежнее, никто не мешает вспоминать, никто теперь и не осудит – некому…

Нескладно жизнь пошла в том доме. А ведь так справно Арсений начинал: на машиниста тепловоза выучился, жена Нинка – инженерша на швейной фабрике, тоже учёная, в очках. Сам то он ещё с паровозников начинал, с мальцов, кочегаром сперва был. Их раньше – машинистов - ох и уважали! Среди рабочих – белая кость! Зарплаты хорошие у обоих, дом большой выстроили, самый богатый на улице. Инженерша, кроме работы, цветочки выращивала и рассаду на базар каждый выходной возила на тележке. Арсений рыбы наловит – она тут же по соседкам побежит – продавать. Копейки, а всё же прибавка в кошелёк. Вот и избаловали детей своих лишними денежками. Велосипеды им, мотоциклы, магнитофоны, одёжку заграничную, Мишка волосы до плеч вырастил, а из института погнали. Ирка на первом курсе родила, тоже бросила учёбу. Всё наперекосяк пошло. Спились к сорока годам, что один, то другая и, вперёд родителей на тот свет отправились. А Нинка всё уняться не могла, всё на базар бегала торговать, шаталась уже сама от давления, а всё за лишней копейкой гналась. Внучку - и ту не уберегла. Насмотрелась она на материны загулы да житьё с уголовником и тоже не на ту тропку встала. В тридцать лет мёртвую нашли. Арсений то после того умом и тронулся. Людей стал бояться, из дому не выходил, Нинка всё в огороде справляла и всё свою тачку на рынок возила. А уж цветы то у неё к тому времени – жалко поглядеть – охвостье одно. Никому не надо. Мишкины дети к старикам и дороги не знали, он то с женой смолоду не живал. Вот как горько судьба повернулась, не в деньгах тут видно, счастье. А в чём же?

Шура долго думает, подходя то к одному окну, то к другому. Дома у неё по прежнему чистота и порядок. Ни пылинки, ни соринки, ни кошки, ни жучки – мусорить некому.

«Хоть годики и ушли, а унывать и сдаваться не буду, как другие старухи! Нет уж! Горевать мне тоже не о чем!»

Она, оглянувшись почти на пятьдесят лет в прошлое, думает о красавце Арсении, о своей симпатии, коротком чувстве, не успевшем прорасти в душе и сердце и дать побег. Как дерево пронзающее корнями почву, так, что не вырвать его и не сломать, а только срубить под корень…

Хорошо, что так закончилось, почти и не начавшись. А Лёня у меня всё ж молодец был мужик. Для жизни постарался. Себя не жалел и мне больше ни разу не вспомнил и не попрекнул.

Шура, осенив себя крестом, вслух говорит:

«Вот и ещё денёк прожили!» - оставшись одна, она вспомнила эту старую поговорку бабушки, крестившей лоб на закате и после этого отправлявшейся на боковую.
.