«Спят усталые игрушки, книжки спят, одеяла и подушки ждут ребят…» Прозвучали последние аккорды этой милой песенки, а это значит, что вашему малышу пора баиньки! Разумеется он не хочет, капризничает, куксится…Уже раздетый и накрытый все не успокаивается: - Папа! Почитай! Мама! Почитай! Никуда не денешься, берешь наугад одну из стопки цветных детских книжек и прикидываешь на ощупь: самая ли тонкая? Вот! Стихи! Старого русского поэта Майкова. «Колыбельная» И здесь же картинка: детская комната. Ночь. Приоткрытое окно, за которым угадываются ветки летнего сада. Две кроватки по сторонам от окна. И спят в них детишки. Мальчик и девочка. Лунный свет в окно падает. А потом, когда ребенок ваш заснул, наконец, долго видите вы мысленно эту мирную комнату, овеянную дремотой. Ночь. Тишина. Тихое счастье. Покой. И приходит в голову странная мысль - ничего нет на этой картинке, что говорило бы о времени. Вот это, мол, семидесятые годы девятнадцатого столетия. Окна? Они и теперь окна. Кроватки, подушки – такие же как теперь. И кудлатые головки…Девочка уткнулась в согнутую руку, а мальчик с приоткрытым во сне ртом. Наверняка, сопит и похрапывает…Все как и сейчас. И лунный свет такой же. И непонятно с чего, пробуждает в вас эта сонная идиллия, чувство глухого раздражения. Необъяснимого, невнятного, гнетущего и необоримого. Зависть это, наверное, что не ваши дети разметались там под пуховыми одеялами. И нет у вас сада за окном, а только серая бетонная стена и тысяча чужих окон. И никакого летнего сада. Или что это не вы разметались там по подушке и со свистом втягиваете влажный и свежий ночной воздух, не испорченный еще двигателем внутреннего сгорания и другими отрыжками техногенной цивилизации. И вонзается в голову мысль нехорошая такая – спите, значит? Ну-ну! А скажите-ка, кто ваш папаша? А что если, к примеру, скажем, он… Жандармский полковник!!! И вот ступая на цыпочках, осторожно, чтобы не скрипнула дверь, отец – жандармский полковник, приоткрывает ее и заглядывает в спаленку…И умиляется. И подергивает себя за пышный александровский ус, чтобы не пустить слезу ненароком. И крестит их. -Ангелята мои! – думает он. Жандармята. Он прикрывает дверь и тихо-тихо удаляется. Читать доносы и писать приказы. А мы уже все про него знаем. Сволочь он. Вот кто. И никто другой. Потому что кем же ему еще быть, цепному псу, мастеру сыска и провокации? И почему это у него, полковника уже, лысоватого и пузатого, детишки-малолеточки? Ну, да! Ну, да! На склоне лет женился на молоденькой, бедной, но гордой, большеглазой, нервической. Теперь век ее заедает. Ну, погоди, полковничек! Капает, капает уже нитроглицерин на сахар кривоносый студентишка, швырнет он под тебя бомбу, не успеют еще листья в саду облететь! А дети эти? С ними что будет? А детям этим никто отца-полковника не простит. Такие тогда в обществе были нравы. Мальчик поступит в гимназию, но ему никто из одноклассников руки подавать не будет. Он привыкнет смотреть в сторону, губы кусать. И придется ему определяться в юнкерское училище или кадетский корпус. А ведь хотел в университет пойти, персидскими древностями заниматься. А девочка вырастет? Будет в мать красавицей. И стройный гардемарин попросит у своей матери согласия на брак. Но та, вдова непреклонная, скажет, как отрежет: - В нашем роду опричников не было и не будет! И отвергнутая невеста защепит на нос пенсне и, близоруко заглядывая в ноты, будет целыми днями играть Шумана на пианино. Ну, а мы, из нашего сегодня подали бы ему руку? Предложили бы руку ей? Осмелились бы пожелать им счастья в жизни? Простили бы их за то, что они жандармско-полковничье отродье? Вот чего-чего, а ответа на этот вопрос не нахожу. Вроде и стали мы более толерантны, но кто знает, кто знает? А может я слишком далеко забрался? И склоняется над детишками другой полковник, только что с Лубянки вернувшийся. Пахнет от него одеколоном «Шипр» и кожей от ремня с портупеей. Папиросами пахнет. «Герцеговина Флор». И усики на лице под Лаврентия Павловича…Только кровью от него не пахнет, а мылом душистым – руки вымыл после трудов праведных по изобличению врагов народа. Спят его малыши, причмокивают во сне. И слеза умиления наворачивается на глазах полковника… А мысль услужливо подбрасывает новую картинку. Кое-что изменилось в спаленке детской. Окошко стало уже. Кроватки - повыше. На столе вместо фарфоровой тарелки, глиняная плошка. И так же осторожно приоткрывается дверь…Кто на этот раз? Опричник. Только что приехал с погрома. Слышно, как всхрапывает, стучит копытами во дворе запаленный конь, которого водит по кругу босоногий слуга. Конь еще не расседлан, у седла знаки опричнинские – метла и голова собачья. Мы ведь помним про эти знаки, читывали? Так вот, собачья голова эта, была муляж или настоящая? Думаю, настоящая. Так страшнее. И кровь на опричнике настоящая. Руки обтер полой кафтана убитого боярина, а на сапогах осталась. Дело кончали затемно, он и не заметил в горячке. Не будем заглядывать в лицо опричника. В ад его, там ему место! Ну, а дети спящие в высокой горенке? С ними как поступим, проклянем или простим? Светит луна, струится голубоватое ее сияние. Чмокают во сне ребятишки. А вот другие ребятишки. Спят не на кроватках, а на коврах спят, овчиной накрытые. И вид детишек поменялся. Кожа смуглее, ресницы длиннее, брови темнее. И волосы жестче, цвета крыла вороньего. Но это всё они же, малолетки, сестрица и братец. Раздвигается полог шатра, и опустившись на колени, заглядывает внутрь их отец, темник татарский или мурза. Лунный свет играет серебром на его лисьем малахае. И вместе с холодным его свечением падают вглубь шатра и иные, багровые отблески – за рекой горит Козельск, покойного отца моего родина, улицы которого трупами завалены. Всех порешили, никого не пощадили – ни женщин, ни мужчин, ни детей, ни стариков. Ну, хоть этих то детишек, татарчат малых, простим? Крови, отцом пролитой, на них не возложим? Или еще глубже придется нырять, к печенежикам и скифенятам? Ваше это дело, сами решайте. А я, пожалуй здесь остановлюсь. Потому что вспомнилась старинная песня русская: «Ты по батюшке – млад татАрченок, а по матушке ты боЯрченок» Проливалась кровь, сливались. Откуда мне знать, сколько кровей во мне намешано? Просто, тот кто победил, тот мне и дороже. Или кому-то иначе? Спите, татарчата, детки малые, несмышленыши! Спите сладко, спокойно спите, сопите, во сне пальчики сосите. Люблю вас. Прощаю. Не возлагаю на вас пролитой крови. Проснитесь наутро навстречу своей судьбе. Неужто ответ найден на эту загадку, определен срок прощения – почти семь веков? Не многовато ли? Не жестковато? Не долговато ли ждать всем детишкам минувших столетий? Ведь у всех у них, почти у всех, родители в жизни такого натворили – наворочали… …такого… …что только теперь, в начале двадцать первого века, оказались мы в лучшем из времен. Во времени, когда всех их можем судить, как только пожелаем. Ну а темники- мурзы эти, и опричники, и полковники – сегодня они куда все подевались? Растеряли малахаи, сапожки красные или хромовые поснимали, усы посбривали, среди нас попрятались. Тихо себе живут. Нет. Не среди нас. В нас. Если это мы спали когда-то в детских кроватках, убаюканные лунным светом, во сне меняясь мечтами и страхами со всеми детишками всех земель и веков, то разве не мы это выросли? Не мы подобрали малахаи, и сапожки натянули,в камуфляжи влезли, усищи пострашнее отпустили? И не нам ли выпрашивать прощения за семь веков грядущих – не ради себя, ради детей наших? Кто ответит? ПрОклятые дети. Они спят в своих теплых кроватках, курносые и кудлатые, мальчик и девочка, освещенные неподвижным лунным светом. Все замерло в комнате, лишь подрагивают их веки: во сне они видят нас. Текут века, мелькают годы в бессвязном детском сновидении. Вот уже и наша жизнь перед ними промелькнула, а им все еще не пришел срок проснуться. Спите, прОклятые дети. Спите крепче. А ты, лунный луч, крепче держись за пол и за кроватки, не шелохнись, храни их покой. А ты, время, иди себе…Прочь отсюда. Годы. Десятилетия. Века.
1 2 3 4 5 Жанр: Публицистика, очерки \| Добавил: Кандид (04.09.2011)
Просмотров: 503 \| Рейтинг: 5.0/1