ПРОЗА

Вся Москва в длинные, осенние предзимние ночи похожа на большой крематорий: дымятся трубы, горит бензин в выхлопных трубах, мерцает в кинотеатрах «Ночной дозор», из канализаций и метро воняет, миллионы теней несет при полной трупной луне в черных облаках сам рок, судьба, предначертание, вечность, цифра, знак. А дымно-черный красный хозяин этого города, маг в красном колпаке с золотыми пентаграммами, Кремль, простирает свои щупальца к каждой квартире, к каждой газовой плите, горящей синим пламенем, к каждой беззаботной душе, высасывая все доброе, невыгодное, нестоличное, несовременное, неяркое, старомодное.
Тени богоборцев, вылезая и выползая из кремлевской стены как пауки, обходят свои владения: проспекты, площади, мусорные баки, кабинеты, компьютеры, бумаги, киоски, новострой из жуткого бетона – Христа- Спасителя, его мрачные подземные склепы, автостоянки, освещенные синей ртутью и неоном. Духи города грохочут и шипят в темных узилищах стен Василия Блаженного. А потом до утра, до бледного рассвета сосут кровь и жизненную силу у каждого, кто не в силах, под гипнозом, сам не свой, покинуть этот мрак, этот город – сжавшихся в комочек под одеялом, дрожащих от холода в теплой квартире.
Говорят, что светлые души вечности уже покинули Москву – и даже ее герб стал не символом змиеборца, а просто знаком копейки: ефы, денег,чистогана, наживы, круговой поруки - банды, безжалостной маммоны, которую, так страшен и грозен в гневе, гнал из храма Сам Спаситель.
Кремль, сердце Москвы, ночью особенно жуток, сверкает льдом, гулок, покат, невероятен и страшен. Черный зиккурат Вила воздымается горой до сиреневых и желтых туч, быстро бегущих по небу – как лохматые псы. Этот зиккурат на Красной – один из главных московских входов во ад. Кровавые маги Москвы на башнях, в багровых колпаках, с золотыми американскими звездами по полям, с черной козлиной бородой из дыма, бродят над Москвой, танцуя по кругу – начиная от Спасской башни. В туманной ночной мороси все жители Москвы дрожат и трясутся – сбежавшиеся сюда изо всей голодной России за счастливой, многозарплатной и сытой жизнью. Сжавшись в комочек под одеялом, мучимые виденьями и снами, сьежившись у зыбкой воды телеэкранов – забыться, заполнить сквозняк из бездны и волосатый морок ночи. Забыться, опьяниться телевизором, шоу, концертами, играми, бессмысленными рассказиками и книжонками, глупыми статейками. Красные плащи в шоу на подиуме – древние многорукие духи огня, хороводят, поют и скачут, веселят, шуткуют, сифонят, сквозят над головами, реально правят Москвой.
На улицах миллиарды черных мух ночи лезут в глаза, уши, пожирают и клюют мозги звуками зазывал, радио, бензиновой марью и запахами кровавого мяса из рефрижераторов.
Из кремлевской стены в самую глухую пору мрака вываливаются из-под табличек жирные, скользкие белые пауки – души проклятых, сожженных в крематории. Ползут править умами и дневными снами Москвы. Направляют мысли всех ее обитателей в нужное им русло. Не потому ли так жутка, страшна, так притягивает и так гипнотизирует, затягивает, манит, очаровывает, пожирает всех эта Москва?
Инфернальный, мрачный, оскверненный, помойный, черно-красный загробный слякотный город, чей мрак не в силах разогнать ни солнце, ни свет реклам: угарная тьма помойных дворов, свист сигнализаций, черный снег, зубы псов, труп кошки, черные скелеты железных деревьев, открытые люки канализаций с красными зрачками истинных жителей Земли. Помойный, запретный, слякотный город с черной ступенчатой пирамидой зиккурата до зеленой луны, отбивающейся от сиреневых псов. Ни одного созвездия! Ни одного живого человека!
Маги Москвы жрут, чавкая, черное мясо бомжей. Стонут, прячутся от них миллионы душ плотских людей - не знавших никаких высоких интересов, похожие теперь на гниющий кал. Маги швыряют их кости двуногим красным псам,- зачерпывая из мусорных баков и свежих могил, занюхивая вонью из вентиляций метро и домов, покачивая золотой медузой на волосатой груди, похваливая безропотных и верных многочисленных валютных слуг, подбрасывая им золото и должности.
Дымящиеся красные рты, раздвоенные языки, жала и зубы сверчат и воют – в Останкино, на радио, в газетках, в издательствах. Это само наглое, золотоносное словоблудие: «Кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если ему привяжут жернов на шею и утопят в море».
На базальте Красной - ноябрьская тьма и морось, невидимый для смертных парад слуг Вия – инкубов и суккубов, витающих и зазывающих потом плоть на ночной Тверской, на Ярославском, в Сокольниках, на Патриаршъих, в Бирюлево, в Орехово-Борисово, у многоэтажных гулких бетонных могил будущего. Темные рожи, клыки, фиксы, синяки летят по ночным улицам со скоростью урагана, пьют джин в ресторанах, звенят золотыми цепями и браслетами. Фланируют на морозной мгле татуировками рогатых чудовищ Ырла, двухмерного тартара и малинового неподвижного железного моря ядра Земли. За каждой стойкой, на каждой дискотеке, на каждом углу у кафе – тут и там видишь красные, синие и фиолетовые маски давно высосанных Рафагом, Дромном, Гвегром и Ырлом. Стоит на улицах у подворотен пустая кожа без костей и жил,- пытающиеся забыться во все новых наркотических звуках, во все новых совокуплениях с инкубами и суккубами: в джинсах, с голым пупком и пирсингом, в тряпочках из Парижа, с влажными кровавыми губами. Ненасытность и похотливость нового времени – эра Водолея.
Это – настоящее, современность, цивилизация, транквилизатор, гон, предел мечтаний и всех дерзновений, средоточие бездн, куда жаждет проваливаться и прыгать всякий верующий в прогресс.
Спускается зеленый мороз, густеет фиолетовый мрак, летает над пешеходами черно-желтая сеть - вечная смерть и забвение: «Оставь надежду всяк сюда входящий!» Серая страшная беспредметная пустынность, куда впадает поток живых. Инфракрасные пещеры, гранитные вертикальные щели над глотками и зубами, над гнездилищем планетарной ночи. Страдалище без конца и края – осколки человеческой скорлупы, кровавые руки и глаза без зрачков.
Остановившаяся жизнь – стояние времени на одной кровавой точке. Новая Москва: «Солидный Господь – для VIP-господ!»
Мокрый и грязный, в ночи мерзнет и содрогается Пушкин, истинно русский, убогий провинциал. Жалея, что он слишком тяжел бежать куда-нибудь отсюда в Псков, в деревню, в Тригорское: проклятая слава у мертвецов давит и душит. Голова не в силах повернуться, затекла. Потомки давно оболгали, критики и литературоведы испоганили, растолковав каждую строку по-земному, по газетному. Он жаждет когда-нибудь в это всеобщее позорище рухнуть с пьедестала, чтобы не видеть и не слышать окружающего. Но разве отдаст его Москва - его полям, соснам, прудику, скамеечке, баньке, кабинетику вдали ото всего?
Слезы, дождь, морось стекают по его глазам, видящих теперь Москву по иному, загробным пронизающим взором. Дробно стучат по асфальту когти пауков.
Бетонный Сталин, покачиваясь на трейлере, махая ручкой, весело уезжает вон из Москвы, в область, и дальше – на Урал, чтобы не видеть уже никогда этого кошмара. И только Пушкин вынужден будет стоять как страж на площади до скончания веков, смотря на ночное светопреставление и бег фар – молча, сцепя зубы, зная все.
Сотни душ умерших из моргов – давно выпотрошенные, опустошенные, впервые видя это, стенают, закрывают лицо руками и ужасаются: « Как мы жили! » – но поздно, поздно! Огненный водоворот засасывает их безвозвратно через жерло Мавзолея - туда, к тому, про которого так точно и дивно сказал некогда святой патриарх: «По мощам и елей!»
Русская земля не принимает постояльца зиккурата, человека с темным прошлым, кем, в сущности, так и живет каждый в Москве – почитая себя центром России.
А страна, огромная, далекая, опустошенная, разграбленная, расхищенная за сто лет, давно вне ее – столицы, сама по себе, утопает в забвении, в снегах, недоступная никому на Земле. И тем более москвичам, красным магам Москвы – могущим только собирать с нее материальную дань.
Неупокоенный царевич с кровавой раной на голове сидит в такие ночи в Грановитой палате, смотрит через стеклянные стеллажи на город, который от него отвернулся. Его часто видят в Кремле по ночам. Но Бог положил печать на его уста. Живых предупредить он уже не может - привидений все жутко боятся. Президент и охрана бежит мимо него на цыпочках: «Ш-шш!»
Если вы хотите ощутить всю жуть и тяжесть этой Москвы – попробуйте надеть на себя шапку Мономаха. Она сдавит любой лоб стальным кольцом, любого властителя, любого ученого и любую власть современной России – и уже не отпустит! Сначала, жалуясь, треснет череп, потом страна расплющит и раздробит позвоночник – и будет желтый прах, развеваемый ветром на посмеяние потомкам: как и со всеми, кто лезет на русский трон. Не потому ли уже давно никто не может править Россией? И – никогда ей не будет реально править.
Лезут к шапке депутаты, министры, банкиры, выскочки без роду и племени, шуты и лицедеи, задоверты, фальшивые писаки и болтуны - и всех их поделом и заслуженно швыряет в грязь – туда, откуда и явились. Чего и заслуживают перед небом.
Двуглавый орел летит в ночь - туда, куда он только сам желает. Никто не сможет им править! Ведь кровавый царевич позволит надеть шапку только своим прямым потомкам.
Москва паникует, дрожит, чувствует инстинктом как муравьи перед пожаром, страшится, пугает сама себя, корчится под одеялами, боясь взглянуть в чернильную воду за окном – там, гремя до облаков, идет железными ногами выше домов само грядущее воздаяние. Сотрясая мостовые, мосты, метро, Госдуму и Кремль - грядет ужас всех князьков и чиновников, всех временщиков, пожирателей народа. И кровавый царевич хохочет: « Поделом! Поделом же сребролюбцам и иноземщине! Дави их всех, моя держава и мои вольные народы!»
И вся московская тусовщина, круговая порука, долларовая сволочь, сало и кошельки, кто мечтал вещать и учить Россию, управлять ее сердцем, знакомцы и знакомые, мелкие и крупные льстецы и прожигалы – все волочит смерч на дно Ырла. Золотые галстуки и запонки будут им вечной удавкой, доллары и евро – огнем и свинцом во рту. Награбленное – ломать грудами ребра и позвоночник. Заживо – клубясь и толкаясь, воюя за теплое местечко – и там: цепляясь друг за друга, но не находя уже никакой опоры.
« Боже мой! Боже мой!» - стонет Пушкин, но ночью слушать его некому. Те его стихи, где он говорил о правде, хоть и не запрещены, но нигде не цитируются: либерализм, равные права для всех - и для ангелов, и для чертей.
Некий червь пожирает основания Москвы. Ничто не остается безнаказанным!
Пушкин, постепенно продавливая своей тяжестью землю, опускается в эту гниль по колено. Современники плюют ему в лицо жвачкой, суют поп-корн, болтушки с телевидения берут интервью – и он говорит только то, что давно всем привычно. В лужковской кепке, со знаком медведя на груди, с флагом обьединенной Европы в руке он проговаривает гуманистические цитаты, стараясь никого не обидеть – лесть, дырявые головы, свобода слова. Но, проговариваясь, он знает, помнит вечный закон: « Горе вам, когда все люди будут говорить про вас хорошо!» - и дрожит, косноязычит.
Тьма тем, тьмы тем текут с его плеч на леденеющий асфальт, на ноги, погрязшие в московской бездне.
Из ноздри торчит революционная иллюминатская гвоздика, в ушах – пробка от « Спрайта», во рту – жвачка из журнальных и газетных шрифтов. На лбу же толстожурнальный мухомор ежедневно подновляет модный знак евро.
Дождь превращается в снег, летит от размалеванного Пушкина обратно к Кремлю, выдувает прах в пустых нишах стен, несет пыль и проклятие сожженных в кабинеты, отравляя мозги и уши похотью консьюмеризма, геноцидом, оккупацией, интервенцией всемирных негодяев, черными мухами России.
Аштарот, истинный царь новой Москвы, смотрит в свое племя, расшвыривает в жадные красные клешни и осьминоги евро и доллары, кредитки, олдкарты, акции, нерусские деньги. Телебашня торчит в его лбу как рог, пронизая даже звезды.
Коченеют черные деревья на морозе в клубах черного холодного дыма изо рта нового бога. Золото куполов – просто издевка и посмеяние над былой Россией: там внутри тоже царствует дух меркантильности, свары, подозрительности, нелюбви, наживы. А на улицах, в офисах черные тени компанейщины, своячества, землячества, приоритета нации правят всем, затыкают любое слабое возмущение горами цитат. Такие именно речи любит Аштарот, в тени которого языческая интеллигенция пожирает принесенные днем жертвы богу – не оставляя даже следов в пыли на полу. Дымятся кадильницы в редакциях - внутренности нерожденных детей, пожранные замалчиванием и равнодушным сожалением, благоухают для колдовщины на углях и возносятся к восьми ноздрям московского бога.
Поздний прохожий с длинным носом, русский писатель, корчится на ветру – он и не предполагал, какое место в жизни займет один его проходящий персонаж! Пешеход бредет и шаркает по Москве. Ограбленный на Арбате какими-то черными личностями, осмеянный в литсалоне гуманистической швалью: националист и резонер, махровый консерватор и славянофил. Свиное рыло каинита в «Вольво» смеривает его презрительным взглядом выкатившихся из жира бельм – и пешеход, еще более сьеживаяясь, исчезает за мусорные баки во тьму прошлого, развевая черными крыльями плаща, гонимый ветром. смехом и упаковками чипсов.
Дождь превращается в снег, задувает в жерло рта нового Петра. Подталкивает в спину спешащего Сталина – ужаса интеллигентской сволочи. Ветер мира дует в мурло либеральных писателей, едущих в метро в Останкино – потрепаться с шоуменом из Америки о России.
Москва качается, провисает, балансирует на грани черной Москва-реки. Угрофинн, давший этому городу имя, брезгливо плюет с Кузнецкого моста вниз – бездна уже подергивается ранним ледком, куда так хорошо прыгать лимитчикам и всем не москвичам, вниз головой.
Город висит на самом краю черных подземных вод. Мороз. Марево. Ничто. Пустоты. Тьма внешняя. Вертикальные гранитные щели. Страдалище, откуда нет выхода. Гвегр. Вторая и окончательная смерть – при полном сознании и ощущениях.
А вдали молчит и леденеет под снегом Россия. Одурманенная московским теленаркотиком, пьяная, угорелая, развалившаяся на морозе в снегу, с заголенным задом. Пустые карманы ее давно вычищены, большой и богатый дом разграблен, высужен и выстужен – пока она опьянялась Москвой, пожирала ее зрелища и одурялась ее словоблудием. Едва очнувшись, она снова ползет к телевизору, к газетам, вновь дуреет, опьяняется – и вновь валится без чувств: кто ее не имел?
Всякий иностранец смотрит на это с содроганием. Но, увидев в снегу тут и там ее золото, ее деньги – торопливо озираясь, набивает карманы и чемоданы – и скорей бежит вон, чтобы не стошнило. Копошатся возле нее дневные московские воры, насилуют, пока она ничего не чувствует. Тащат из дома золотые кресла, короны, кубки, картины, копилки, гобелены, разбирают царские нефритовые полы, увозят за границу слитки, монеты, золотую и серебряную посуду. Шарят и гремят в подвалах, загружая грузовики перстнями, ожерельями, жемчугом, мясными тушами, мукой, маслом, икрой, сырами, статуями и бюстами, якутскими алмазами и уральскими самоцветами – вся нехристь уже сто лет!
А она, проснувшись и сонно мыча, бродит по разграбленному дому в рваном ситцевом платье, грязная, голодная, питаясь одними гнилыми макаронами, брошенными кем-то на пол, пьет простую воду из-под крана. Московское ворье, чиновники из местных в долларовых галстуках шныряют возле как крысы, тут же отпихивая пьяную, если она пытается прижать к себе какой подсвечник: «Пошла, пошла, алкоголичка, дура!»
В разбитые огромные окна ее дома несет ветер и снег, черную морось нового времени. Гниют и сыреют на полках книги с золотыми корешками: Ключевский, Влад. Соловьев, Анненский, Серафим Саровский, святитель Игнатий, оптинские старцы…
Пьяная, вся исколотая московским теленаркотиком, заваленная желтыми газетенками и книжонками, она уже никогда этих золотых книг не читает.
По ночам московские красные черти прыгают и дудят над ней, звеня хрусталем в золотых люстрах, кидают на нее все новые статьи, конституцию, гражданский и жилищный кодекс, мемуары проходимцев, варягов и воров.
Народ ходит мимо в ужасе: но что сделаешь? Московский черно-красный спрут не имеет ушей – безжалостен, прожорлив, бесчеловечен, коварен и хитер, рассевшийся на всех путях, у всех артерий и вен страны, ненасытен, он питается мертвыми русскими.
Россия, белоколонный дом будет стоять пуст на всех ветрах. На остове крыши процветет бурьян и крапива, белая штукатурка обвалится. Потом какие-нибудь кавказцы разберут и увезут кирпич – и на месте России веками будет гулять ветер, шевеля листву тысячелетних дубов в пустых аллеях, нанося хвою и пыль на могильные плиты ее хозяев, поваленные в сорную траву, на разбитые чугунные ограды. В ее вымерших селах поселятся китайцы, кресты с могил переплавят на унитазы и умывальники. В храмах устроят фермы для свиней – и ни одного русского лица не встретишь уже на этих полях.
Но и Москвы не будет: ничто на свете не остается безнаказанным. Ибо землей правит вовсе не меркантильность и выгода, а взгляды с небес. Небесам не нужна позолота на куполах, если внутри гуляет ветер да эхо – последние праведники будут все взяты с земли. А великое черное бесполезное множество внизу будет стенать и рвать волосы. Нет России – нет и Москвы. Нет русских – нет и России.

Гостинца «Балчуг» как всегда сияет, слепит, не теряясь на фоне ярко освещенного Кремля. В черной воде Москва-реки змеятся желтые, голубые, красные драконы огней, плеск реклам, красные звезды. У гостиницы на ледяном асфальте висит яркая, вторая Москва.
В больших зеркальных окнах, в отражениях мостовой эта вторая Москва кажется реальней, чем первая, земная.
А в ресторане «Балчуг» несут, катят, катят торты, вина, напитки, осетрину, кроликов, фрикасе, жареное мясо, омаров с клешнями, похожих на допотопных тараканов. Жужжат горла и чрева промоутеров, банкиров, топ-менеджеров, юристов, пиджаки, декольте, ожерелья, камеи, золото, платина и рубины.
Несколько костлявых голливудских лахудр, таких же жутких и страшных как все голливудские звезды, пластмассовых, колченогих, с силиконовыми грудями – уже слоняются меж столиков, поводя задом, отработав за час песенок свои миллион долларов.
В позолоченных люстрах и в зеркалах летят вверх и вбок писсуары, запонки, синие щетины, тройные подбородки, рыла и ноздри, женские шиньоны на затылках аранжировщиков и операторов, носы огромные и носики мелкие как маслята, панорамные розовые и голубые очки, розовые и синие трусики поп-блядчонок. VIP-чиновник вяло ковыряет желтое ногастое пятно в тарелке, поводит мелкими рачьими бисеринами из-под неандертальского лба, обсуждая покупку алюминиевого завода. Распределитель богатств России лениво бурчит что-то в ответ.
Жеманный телемальчик, которому исполнилось уже под пятьдесят, с подтяжкой лица, с кожей тонкой как папиросная бумага, бледный от бесконечной пьянки, томно улыбается и машет журналистам и блицам, рассказывая пикантные подробности о своей новой передаче «Извращенец».
Тут же скучает недавно поженившаяся парочка из Голливуда: американские артисты-мультимиллионеры любят белый целомудренный свадебный цвет – и потому женятся и выходят замуж каждые три года, до самой смерти.
Невеста с морщинистой шеей старухи,- курьей, желтой, дряблой- уже закатывает истерику, топает по тарелкам, визжит свиньей – и рой телепчел вертится рядом, как возле пчелиной матки в улье.
В туалете жеманный мальчик гнусаво смеется, обнажая фарфоровые лошадиные зубы:
- Цирк! Умру от смеха! Я сейчас опять проиграл в казино восемьсот тыщ баксов!
Шоумен, стоя рядом, уже лезет волосатой рукой ему в брюки, то и дело рыгая на зеленый зеркальный пол.
Попсовая шлюшка, поддуваемая снизу вентилятором, воет низким мужским голосом:

Ах, Одесса, жемчужина у моря!
Ах, Одесса, ты знала много горя!
В отместку за горе побородки, галстуки, запонки, трусики колышутся, смыкаются в круг. Сщелкиваются, задирая высоко туфли, клешни, копытца.Шабаш – на стонах и могилах.

Большой торт на колесиках, подаренный к свадьбе, течет кремом – воронки и кратеры извергают шоколад, торт изготовили в виде большой луны.
Депутаты. кремлевцы, телемагнаты, сам монополистический капитализм, какие-то непонятные шалавы, похожие на вокзальных проституток, но в эксклюзиве, в жемчуге, в сапфирах, в тряпочках от Гуччи – влезают в хоровод, вопят про бедную Одессу.
Шоумен наконец выползает из туалета, багровый, потный, запихивает пачку евро какому-то партайгеноссе, кричит, растягивая малиновую медузу рта:
- А вы придете, вы придете к нам на передачу! А Россия богатеет! Россия вся богатеет!

Горов лежит в подьезде на дырявой раскладушке и, укрываясь порванным одеялом, смотрит и смотрит на белую звезду в форточке.
Всю ночь на лестницах – жужжание и гуд электросчетчиков, крики и стрельба телевизора, лязг трамваев, вопли кошек. Обычный шум небольшого города.
Из квартиры наверху слышно радио:

Адреналин! Паранойя! Паранойя!
Адреналин! Паранойя!

Горов ворочается, не может уснуть: вероятно, ему скоро придется жить в подьезде.
Потом он вспоминает, как двадцать лет тому назад ему дали путевку в санаторий от профсоюза, за тридцать рублей, как там, в санатории, он познакомился с какой-то красивой девушкой.
Было лето, июль. Слюдяные стрекозы висели на травах, медленная вода шла под лодкой, качались на черной воде кувшинки. Было иное время.
Над Россией уже простирается зима: арктическая метель задувает помойки в городах, мусорные свалки, вагончики, разлохмаченные теплотрассы, огородики, ржавую рабицу, разбитый шифер деревень и городков, давно всеми забытых и никому не нужных. Метель вымораживает лужи, разравнивает разбитые дороги, студит черные слякотные тучи. И к утру русский снег уже сверкает при солнце - как миллиарды бриллиантов и сапфиров. Вся страна становится иной, чистой, белой, свежей и новой – как после преображения всей Земли, после второго пришествия Христа для суда над всеми негодяями, ворами, болтунами и подонками.
Тогда на Земле уже не останется ни псов, ни притеснителей, ни бесов. Ни одного.

_____________________________________________________________________________________