ПРОЗА

Ещё весело стрекочут кузнечики, но сумерки медленно съедают цвета и многозвучье летнего дня. Затихают перепевы птах. Звонко засвиристел в тишине полуночник сверчок , протяжно- надоедливо зудит комарьё, а из-за далёкого лесистого взгорья едва доносятся отголоски деревни: брехня собак да перекличка петухов.
Вовка, мой дружок по жизни, зайдя по щиколотку в речку, потрошит рыбёшку для ушицы.
- Эх, мошкарни то сколько! – слышу я его голос, эхом разносящийся по речной округе. Мне некогда слушать его ворчание , я развожу костёр: кладу на несмелые язычки огня мелкий сушняк и что есть силы дую на вспыхивающие угольки. Дым щиплет глаза. А когда я их открываю , вижу на фоне блёклого неба мужика, стоящего в нескольких метрах от костра.
- Здорово, рыбаки. Как рыбалка?- интересуется тот.
- Здорово. Присаживайтесь, - киваю я на толстую сушнину возле костра, а сам продолжаю разжигать его, мельком рассматривая гостя.
Он коренаст, в длинном, почти до пят, брезентовом плаще и натянутой до ушей солдатской пилотке. На широком морщинистом лице усищи. Этакий «мужичок-лесовичок ».
Закуривая, он присел на сушнину.
- А я вот порыбалил на вечерней зорьке. На ушицу бабкам набрал,- показал он рыбин в садке,- А потом слышу ваши голоса, думаю , дай зайду на огонёк. У нас то в Замошье, едрён-конь, и поговорить не с кем – одни бабки. И те дуры старые, за рыбку-то фиг стакан нальют.
- Да мы только рады,- подходит с котелком в руках Вовка,- ушицу сейчас заварганим и под ушицу чего найдём. Меня Вовкой зовут, это – Серёга, а вас как?
- Кто Егором зовет, а кто Матвеичем. А вот спроси у наших Егора Матвеича – не сразу и поймут, о ком речь. А спроси: где Едрён-Корень живёт – сразу покажут, без заминки. Меня в округе все так зовут.- Матвеич прищурился и расщипенил усы в улыбке.- Правда, за глаза больше. Да я не обижаюсь. Фамилия у меня подходящая – Коренев.

Пока уха закипает да поспевает , ведём разговоры о клёвных местах на этой речушке, об уловах да снастях.
- Эвон, снасти-то у вас! Хороши!- восхищается Едрён-Корень.- Небось, японские?
- Да, Матвеич, японские. Умные штуки – почти сами ловят,- соглашаюсь я.
Едрён-Корень, хитровато щурясь, берёт в руки свою удочку (видавший виды
«телескоп»), как бы, прикидывая её на вес и показывая нам.
- А вот этой удочке – цены нет, братцы мои. Это не удочка , это больше! Да она мне,- Матвеич запнулся, подбирая слова,- да она мне жизнь спасла, от тюрьмы отвернула!

- Давай-ка, Матвеич, перед ушицей-то примем; расскажешь , что за чудо-удочка, такая.
Смачно заглотив содержимое кружки, Едрён-Корень лукаво щурится:
- А вот скажите , можно ль из-за удочки человека убить?
- Да по пьяни всё может быть,- утверждает Вовка.
- Не в пьянке дело, а в правде жизни. Был такой случай у меня.
Едрён-Корень замолчал – пошевеливает костерок палочкой – то ли вспоминая тот случай , то ли не зная, с чего начать. Мы его не торопим , тоже молчим.
- А жёны-то у вас имеются?- спрашивает он, как будто, забыв, о чём шла речь. Мы с Вовкой переглянулись и, пожав плечами, почти в один голос протянули:
- Имеются.
- А я вот вдовец. Почитай, второй десяток один маюсь, без моей Пашеньки-пташеньки. Тяжко, мужики, одному, едрён-конь. А вот сюда выйду – полегчает. Как - будто её повидаю. Иду по тропке – вон там она волосы под платок сбирала, там - на ямке оступилась, а там вон – улыбалась незнамо чему. Пашенька, страсть как любила в лес да на речку ходить – не скажи, что городская.
А познакомились мы с ней чудно – не на гулянке , не на танцульках. Заезжаю я как-то в правление колхоза (шофером я всю жизнь отработал). Захожу к председателю, к Фомичу, чтоб какие-то бумаги забрать .А там она. Раньше-то мельком видал, да не примечал. Показывали, вон, мол, пташка городская к нам приехала, учителкой в школе работает, Прасковьей Ивановной зовут.
Стоит она перед председателем махонькая, бледненькая; к груди тетрадки прижимает ручонками, словно крылышками. Как есть – пташка малая, безобидная. Не то что наши бабы – едрёные, смачные, кровь с молоком.
Уловил я их разговор. Да какой там разговор. Он орёт на неё, аж багровеет, руками машет: « Да как же тебе ещё объяснять?! Нет у меня транспорта! Ты что – не понимаешь?! Уборочная у меня!»
А она, хоть тихо, а - своё: « Товарищ председатель, сентябрь нынче холодный, школу отапливать нечем. А дрова я ещё в мае заказывала. Вы тогда говорили, что у вас посевная».
Картина-то забавная: стоит он – бугай под два метра и она – пигалица. Председатель на меня взгляд перевёл: « А ты чего зубоскалишь? Помог бы мне дров школьнице заготовить». А сам подмигивает.
Понял я, что надо как-то спровадить учителку. Говорю: «Прасковья Ивановна, пойдёмте со мной, объясню , что и как нужно сделать». Она заулыбалась, глазёнками захлопала. Всю жизнь так – доверчивая была, в каждой мелочи людям верила.
Выходим из правления к моему «Газику». Я в кузов прыгаю, достаю оттуда удочку ( складную, бамбуковую). « Ребятишки говорят – вы с ними в лес да на речку ходите. Одно плохо, говорят - нет у неё удочки. Так вот вам мой подарок. Отдыхайте на здоровье». И протягиваю ей удочку.
Она взяла её и на меня смотрит, чуть улыбается:
« Спасибо. А с дровами как же решим?»
А я прямиком ей: « Вы уж, голубушка, поверьте мне – будут вам дрова. Вот с уборочной закончим и завалим вас дровами».
Отвернулась она, взяла хлыст в обе руки да как треснет им об своё колешко. Ойкнула да присела на корточки. Обхватила руками колешки, а головку на них склонила. Заплакала (безголосо, лишь плечи трясутся), то ли от боли, то ли от бессилия да обиды. И такая жаль взяла меня – мочи нет!
« Да ты чего это, девонька?!- Встал я перед ней на колени, глажу по волосам, - что ж ты так убиваешься? Да гадом буду, привезу я тебе дров! Завтра на всё плюну, уговорю председателя – заготовим тебе дровец на зиму».
А она голову подняла с колен, в глаза смотрит мне:
« Вы не обманываете меня?».
Да разве ж можно после такого обмануть.
Едрён-Корень замолчал. Отвернувшись от костра, он протирает глаза:
- Фу-у, дымовина глаза разъела.
-Братцы, а уж уха, поди, поспела! – вспоминает Вовка. Он снимает с рогатины котелок и подливает туда чуток водочки.
. - Для духа запашистого,- поясняет он.
Уха и в самом деле удалась – запашиста , навариста. А под неё и водочка ладно пошла. А вокруг хорошо! Покой. Лишь потрескивают дровишки в костре. Едрён-Корень молча смотрит на огонь, а потом отчего-то расплывается в улыбке, растягивая свои усищи во всю ширину лица:
-А ведь то удилище бамбуковое надломила моя пташенька. Не смотри, что хлипкая. Через ту удочку и познакомились. Дров ей в школу заготовил. Вроде бы помог, да и забыл. Ан нет – зацепила она чем-то меня. Да так зацепила, что на всю жизнь. Да и я ей чем-то глянулся.
Жили мы по- разному : и тяжело , и весело. Да в деревне легко и не жилось никогда – хоть тогда, хоть теперь. А вот меж собой всегда ладили. Да с ней и не представлю , как иначе. Ни ругаться, ни скандалить не умела. По первости, бывало – ночь-полночь, прихожу пьяный с гаража («нагаражился» – значит) А там ведь как : мат на мате да матом погоняет. И я такой же герой, за день до чего привыкну , приду домой : « Давай жрать!» -
да со словцом. А она затихнет, присядет на стул и на меня смотрит. Смотрит и молчит, а то и заплачет. И всё! Как тут дальше-то геройствовать? Я потом и матюгаться-то отвык (сам не заметил), сменил всё на «едрён-конь».
А звала она меня ласково – Егорушка. Пожалуй, одна так и звала.
Эх, да что теперь – об этом?.. Не стало её, а я, вот – живу.

Тишина вокруг. Лишь натужно цирюкает хор сверчков. На блёкло-синем небе появляются звёзды. Где-то за рекой подала свой жутковатый голос выпь.
- Матвеич, я чего-то не пойму: причём тут хлыст бамбуковый, если в руках у тебя «телескоп», что дороже жизни?- спрашивает Вовка.
-А вы не торопитесь. Эти удочки одной ниточкой связаны. Почитай, как и всё в жизни,- отвечает Едрён-Корень и, хитровато щурясь, спрашивает:
- А карпятники-то наши, что за деревней, поди, знаете? Мы оба киваем головой.
- Старые это пруды, с дедовских времён они здесь. И хозяева у них разные были. При мне и рыбхоз заведовал, и колхоз, и совхоз. А как совхоз развалился - у карпятника новый хозяин появился. Да какой там – новый?! Если я его с малолетства знаю: председателя Фомича внук Борька. Обучился, едрён-конь, в Москвах , как не работая – жрать да спать сладко. Хоть и бывает-то здесь редко, а домяру как дворец себе отгрохал; забором каменным отгородился. Да разве ж от Бога да от людей забором закроешься?
Я, было дело, к нему сунулся: «Борюшка, ты уж, по старой памяти, оформи меня сторожем на карпятник, а то на пенсии и заняться-то нечем». А он, боров , засмеялся, аж захрюкал: «Да ты чего – с головой не дружишь? У меня все охранники – до сорока лет, менты да вояки бывшие. Уж если захочешь рыбки на жарёху – лови, но что б местных бухариков там не было. А насчёт тебя я распоряжусь». «Ладно,- говорю,- Бог тебе судья. И на этом – спасибо».
А меня, и без его приказов охранники на пруды пускает. Ведь, как не крути , охранник тоже человек. Приду туда - с ними байки потравлю, пару стопочек опрокину, да пару рыбин поймаю. А то ведь как иначе – возле рыбки жить и рыбки не иметь? Не было так никогда, да и опосля не будет. Свои - местные, всегда с рыбиной жили.
Так вот, как-то сидим мы с одним боровом из охраны возле их сторожки. Ему и тридцати – нет, ему бы – вкалывать да пахать,а он, едрён-конь, сторожем пристроился. Я карасей наловил, костерок развёл, ушицы состряпал. Сидим –гутарим, ушицу лопаем. А этому всё неймётся, всё берега в бинокль осматривает – добро хозяйское стережёт.
Кого-то усмотрел. Овчарку с цепи спустил и бегом – вдоль пруда. Через пару минут слышу ребячьи визг да крики: « Дяденька, отгони собаку! Дяденька, мы больше не будем!» Потом всё стихло. Этот боров возвращается, сияет, как конфетину съел – улыбка до ушей, пса поглаживает: «Кобелёк-то хорош – страху пацанам задал. А то - совсем обнаглели. Удочки-то я им поломал. А рыбу они спрятать не успели - вот, выбирай любую». И кидает передо мной пакет с рыбой.
Тут уж меня взбрыкнуло: «Что ж ты ребятишек-то собаками травишь? Много ли они рыбки-то поймают?! Да у них, может, по-теперешней жизни и жрать-то дома нечего! Ты сам-то - не удочкой ловишь, а сетёнки ставишь».
Смотрю – у него глаза бешеные стали.
« Ты-то кто такой?! Учить меня будешь?!» Глазами зарыскал по земле – хвать мою удочку; на чурбан положил её и - тресь топором! Я даже опешил; речь ,как есть, потерял. А он кинул мне под ноги обрубки: «Это тебе штраф, чтоб не вякал». И захрюкал: засмеялся довольнёхонько.
Тут меня - не то, что - взбрыкнуло – взорвало всю внутренность!
Ведь эту удочку подарила мне Пашенька-пташенька моя. Последние рубли сберегала, от меня в тайне копила на неё. А как дарила – улыбалась: «Возьми, Егорушка, удочку, а то ведь я твою бамбуковую сломала по молодости».
Не удочку он сломал – он над всей моей жизнью надругался! Эх, едрён-конь! А топор-то в чурбане этот боров оставил. У меня глаза туда упёрлись, ноги сами туда направились, а руки топор тот схватили. Сказать ничего не могу: молча на борова надвигаюсь. Понял он, что всё это всерьёз у меня.
Глазёнки поросячьи забегали: « Да ты что, Матвеич – из-за удочки?» А сам к воде пятится. Я к нему подступаюсь. Видит он – деваться некуда – сиганул в воду и вплавь пошёл. А у меня какая-то холодная точность в башке: «В одежде далеко не уплывёт, а уплывёт – так на лодке достану». Бросил я в лодку топор, отчалил от берега и пустился за ним. А в голове одна мысль под гребки ложится: «Догоню-убью, догоню-убью…»
Смотрю, а боров-то затрепыхался в воде, заматерился. То вниз, то вверх ныряет. Скумекал я – на сеть свою напоролся. Вот, думаю, сейчас подплыву, веслом по башке ахну – и всё тут.
Едрён-Корень замолчал, закрыл глаза, только усищи да скулы из стороны в сторону ходят. Вовка не выдержал:
- Матвеич, так уж доскажи – утопил того борова или как?
-Подплыл я к нему. Уже и веслом замахнулся …а не смог ударить. Сам не знаю почему, а встала перед глазами Пашенька: смотрит на меня и молчит, ожидаючи. Смотрит и молчит. Взял я топор, сеть порвал, а этого борова вытащил оттуда.
И вдруг с эхом по всей округе разнеслось протяжное:
- Его-оор! Его-руш-кааа!
Едрён-Корень засобирался.
- Засиделся я с вами. Подишь ты, Пашенька уже ищет меня, переживает. И уловив наши недоумённые взгляды, благостно заулыбался.
- Да жива моя Пашенька. Жива. Представилось мне что-то, что не стало её.
Пошёл я, братцы. Спасибо за угощение да за компанию. Прощевайте!- Он протянул руку и исчез в темноте кустарника – так же неожиданно, как и появился.
- А остальное - всё правда! Ничего не соврал,- донеслось из темноты.
Мы оба молчим и смотрим на полоску света, рдеющего на восходе над тёмным силуэтом леса. Сумеречный свет медленно, но верно съедает короткую ночную темень. Скоро он, с широкой улыбкой солнца, выплеснет из ночной глубины яркий и многоголосый мир летнего утра .