В пятидесятых годах прошлого века жила в нашей деревне уже немолодая пара – Василиса и Фёдор. Имели свой дом, сад, хозяйство – всё чин по чину, как у людей. Работали оба в колхозе. Были на хорошем счету у начальства и у односельчан: ни с кем не ссорились, не пьянствовали, не дебоширили, от работы не отлынивали, да и в доме всегда у них чистота, и каждая вещь на своём месте. У их коровы было самое вкусное и чистое молоко в деревне. К Василисе многие бескоровные хозяйки с поклоном ходили, умоляя не отказать в литре-другом. Благодаря этому подспорью семья жила безбедно. Было им тогда уже где-то под сорок. У Василисы уже седые волосинки стали пробиваться в тёмно-русых курчавых волосах. Женщина она была стройная, красивая, на язык бойкая, но незлобивая. Любил её Фёдор на зависть другим женщинам до беспамятства, но вот детей у них не было. Всех врачей обошли в округе, ездили даже в Москву. Ответ был один: не будет. Смирились они со своей бедой. Чужих ребятишек привечали: то яблоками со своего сада угостят, то молочком напоят, то дядя Фёдор свистулек или водяных насосов наделает из подручного материала, то, когда пашут, на лошади покатает. Однажды пришла как всегда за молоком соседская девчушка, а Василиса и говорит: - Лизонька, скажи маме, что больше литра не могу давать. Самим нужно. Васенька у нас теперь молочко выпивает. Лиза подумала, что они поросёночка ещё одного взяли, и, поблагодарив, с бидончиком шагнула к двери, но тут громкий детский рёв раздался. Девчушка посмотрела вопросительно на Василису. - Да, да, Лизонька! Это Васятка. Сыночек наш. Хочешь посмотреть? Лиза сбросила стоптанные туфлишки и босиком шагнула в большую комнату по ярким половикам прямо к зыбке, подвешенной к потолку на пружине. Над ней склонился Фёдор. Он пытался сунуть малышу пустышку, а тот, кряхтя, выталкивал её языком и, щеря беззубый рот, снова пытался зареветь. Василиса умело подхватила ребёнка вместе с пелёнками, прижала к груди, прикрыв его розовые пятки, и дала ему рожок с натянутой на него соской. Послышалось довольное чмокание. Маленькие пальчики на руках сжались в крошечные кулачки. Он трудился. Рожок опустел, и мальчик свесил голову с руки Василисы. Умиротворённо засопев, заснул мгновенно, и Василиса с большой неохотой положила его обратно в зыбку, качнув её легонько пару раз, хотя нужды в этом не было: спал малыш как убитый. Фёдор опустил марлевый полог, чтоб шальная муха не потревожила сон сынишки и, легонько взяв Лизу за плечи, подтолкнул к двери: - Теперь будет часа два спать. Приходи потом к нам, если хочешь. Лиза спросила: - А откуда он у вас взялся? Такой хорошенький! Можно я буду каждый день приходить? Я люблю маленьких. Василиса, глянув испытующе на Фёдора, кивнула: - Можно, но не надолго. Мал ещё. Наш он. Наш. Мы ему мамка и папка, так всем и скажи. Лиза со всех ног бросилась домой – поделиться с матерью такой сногсшибательной новостью, но та уже знала больше, чем сама Лиза. Оказывается, ещё вчера Василиса и Фёдор привезли его из города Шахуньи. Родная мать по неосторожности попала под поезд. Документов при ней не оказалось. Никто их не искал. Определили мальчонку в детский дом, а так как Василиса и Фёдор давно хотели ребёночка и не раз уже туда приезжали, им его и передали на воспитание. Прикипели они к малышу всем сердцем, заботились лучше, чем другие о родных детях, но нашёлся недобрый человек: один только раз из зависти к крепкой семье назвал Васятку в разговоре найдёнышем. И пошло! Приклеилось бы это прозвище к мальчонке навеки, изломав его судьбу, разрушив жизнь его новоявленных родителей, да догадались они поменять место жительства. Без оглядки на выстроенный своими руками дом, обихоженный участок, полюбившиеся с детства места, когда Васеньке исполнилось два с половиной года, уехали они навсегда из родного селения. Так никто и не узнал, где они осели. Одно наверняка: возле хозяйственного трудолюбивого отца и доброй любящей матери не мог вырасти плохой человек. Если он жив, ему теперь к шестидесяти. Где-то продолжается ниточка рода-племени Василисы и Фёдора, поделивших когда-то свою нерастраченную любовь с маленьким человечком, обречённым, казалось бы, на сиротскую долю. А что может быть горше?
