Пролитой ночью тише мыша проникла ко мне чья-то душа. Лежу, едва дыша, вспугнуть боюсь, на сердце своё гулкое злюсь. А душа пригрелась, засветилась в темноте, склонной к пустоте… Испугался, признаюсь, не шевелиться стараюсь: ещё бы, такое чудо – душа чужая! Откуда?! – Кто ж такая? – спросил. – Да с Алтая – всю ночь леший где-то носил, – бабы Нюры дух. Дожила до семидесяти двух, всю жизнь, считай, трудилась, болезнями заржавела, совсем устала, уморилась, – вчера и отошла… Да вот напасть – заблудилась. Сначала в трубу печную забилась, затем ветрами по-над реками понесло – чуть было не порешили веслом… До неба-то, милок, далече? У меня там с Господом встреча. – Куда ему, небу-то, деться? Давай лучше к печке ближе – греться. Летать же умеешь – на суд Божий всегда успеешь. Как в теле-то жилось? Рассказала б, душа… – Ох, сынок, и длинная это история. Если хочешь – слушай, как душа изливает душу… Хороша я была в девках: первая в танцах и припевках, отбоя не было от парней – да вот всем отказала, пока не завлёк меня Андрей. Ох и пригож же он был, широкоплеч! На седьмом небе была после с ним встреч… На седьмом месяце и оставил брюхатую: забрали его на войну треклятую. Помню, как прощался со мною и хатою, – прижался ухом к животу: «Ты мне мальца, – говорит, – сохрани. И чтобы никуда, пока воюю, ни-ни. Приду – проверю! Ты мне веришь?» – «Верю!..» Сына когда родила – бумагу в дом доставили, что мужа моего посмертно к ордену представили… В селе нашем одни старики да бабы остались: нам тогда все беды бедные, наверно, достались. Намаялась я потом с ребёнком – коза, не поверишь, спасла: её молоком Сашку своего поила с козлёнком. Выжили кое-как. А дальше немец пришёл, раз его так! Услали нас, женщин, в Германию эшелоном – помню, бабы ревели, а офицер их главный лыбился и пахло от него одеколоном… Отобрали сразу в лагере детей от нас – никогда не забыть мне Сашкиных глаз! Вцепилась я мёртво в солдата, что сына тащил куда-то, – побили меня прикладами, бросили в яму, на трупы прямо… Ночью из оврага выползла: темень, холод собачий. Слышу – стонет кто-то рядом, плачет. Грешна была: забоялась, ушла… Еле дорогу нашла. Тело всё битое, сердце горем разбитое, а кругом – ни огонька, ни здания. Куда идти? Везде – Германия… На хутор какой-то вышла, в калитку сунулась, а из дома – выстрел. Вот, думаю, и смерть моя пришла – или я её нашла? …Очнулась в кровати: тишина, покой – вот он, рай, видимо, какой, – а сама не могу пошевелить рукой. Потом оказалось, что я у немки – фрау Ремке: она мне такую постель стелила, – а чуть было с ружья не подстрелила. С чего бы ей жалко меня было? Молилась за меня, с ложки кормила. Столько годов прошло, а не пойму: зачем выходила, почему?.. А ходить начала – хозяйство её повела, по-немецки говорить училась. Вроде бы всё обошлось, а с тоски раз чуть не удавилась… Пока живой была, эта фрау мне часто снилась, – видно, была она мне и Божья кара, и милость. Бывало, прятала меня в подвале от военных своих: расстрелять же могли двоих. Привыкла к ней, как к сестре старшей, а всё равно страшно – что делать-то дальше? Вечерами со свечами долго сидели, вязали и песни тихонько пели – нравились ей наши, народные: говорила, что мелодии их – из души, природные. Наверно, двоим было легче горе переживать: она хоть и немецкая, но всё-таки мать. Опять же, ревели – сынов своих жалели и мужей, которых войной убило, – давно это было… Однажды утром ушла я с хутора – не простилась, к беженцам на дороге прибилась. Наши уже в Пруссии были, самолёты города бомбили. Один раз под снаряды свои же попала – чуть было не пропала. Скольких людей тогда смерть пометила!.. Под Кёнигсбергом ихним я Победу и встретила. Но недолго радовалась – неважно всё складывалось: в женский лагерь для враждебных элементов отвезли меня без документов. Согнали нас тогда в бараки. Кругом проволока колючая, вышки, собаки. С голоду пухли, шинели шили, собирали на заводе краны. Там в бытовке и снасиловал меня сержант охраны, – слава богу, не пристрелил, а только, сволочь, сильно побил… Вот, милок, судьба какая: в двадцать пять порченая и почти седая… – Неужели ж, душа, счастья не видела? Может, Бога нашего чем обидела? – Чем я могла его обидеть, коль не дано его увидеть? Молиться вот не забывала, а счастья женского – как не бывало. Долго так жила, всё мужчину своего ждала. Вернулась на родину, работала в колхозе дояркой, на танцы ходила, красилась помадой яркой. Никто не брал под венец – всё, думала, конец: кому такая нужна?.. Правда, приходил ко мне один: ты, говорил, моя княжна, – когда спал со мной, – а утром поест и уйдёт к жене домой… После тридцати только и родила сыночка, хотя думала, будет дочка. Но это – Богово дело; главное женщине – чтобы ребёнка хотела от него одного – родного, любимого, ни с кем не делимого. Я такого всё же нашла – и снова звезда надежды взошла, когда уже ни на что не надеялась. А он пришёл – и всё в моей жизни склеилось: дом построили, сына растили… Но в пятьдесят втором суженого моего судили как врага народа – увезли машиной чёрной прямо с огорода, – он у меня офицером был, служил раньше при штабе в Польше. Я его не видела больше… …Замолчала душа. Плачет, смотрю. Что с ней делать – не знаю. Сердце заболело. Терплю. Наконец, успокоилась, к печке ближе устроилась. – Что дальше-то было? – спрашиваю. – Дальше – не легче. На стройке трудилась, с лесов один раз вниз разбилась. Сапоги и гимнастёрки мужа донашивала: всё на сыночка шло – Васеньку любимого нашего. В Рязани курсантом учился, там и женился. Как и отец, стал командиром, должность в армии получил с мундиром. Приезжал ко мне в село иногда (я уже почками болела тогда), с супружницей своей интересной гостил – дров на зиму нарубит, траву летом косил. Две дочери у него были крошки: набедокурят немножко, а он их на колени к себе посадит, журит легонько, а сам головки светлые гладит.
У меня сердце заходилось, на них глядя: жить на земле стоит хотя бы этого ради… …Убили сына где-то на Кавказе – он был тогда в спецназе, командовал ротой. Вписали его имя в книгу с позолотой. За Васенькиным орденом я ездила в столицу – вручили мне его ответственные лица. От сельсовета пылесос ещё достался, да где-то через месяц вот сломался. С невесткой, внучками я пожила в Рязани, но там мы без конца с ней – с мокрыми глазами, страдала каждая по Васеньке по-своему, когда ходили на могилу к воину… С тех пор и стала жизнь моя пустой, а смерть – совсем не страшной, если не простой. Давно готовилась я в небо уходить – что с этим светом было мне делить? Вещички с вечера из шкафа собрала, сложила с деньгами на стуле у стола, курей с цыплятами надолго накормила, цветною шалью зеркало накрыла, котлет в кастрюлю наготовила к помину да облигации снесла все деду Климу. С утра оделась я в рубашку белую – в последний раз, я знала, это делаю – и в чистую в обед легла кровать, чтоб сердце приготовить умирать. Здесь главное – настроиться, оно и остановится. Со мною это быстро получилось: наверно, хорошо уйти просилась, – теперь душа я только, без крови и плоти… Легко-то как, когда во сне умрёте! Без сердца только чудно, непривычно и без защиты Бога необычно… Ну, ладно, напоследок пообщалась – пора, пожалуй, извини: помчалась… И опоздала к Господу, поди… – Да брось, душа, расслабься, посиди и оставайся – у меня не тесно: душа живая рядом – интересно… – Спасибочки, милок, я всё же полечу: с сынами я скорей повстретиться хочу… Оно и лучше, может, там, на небесах, чем маяться больною в телесах: своё я тело точно за года сносила… И что меня нелёгкая везде носила? А то хватило б лет ещё на семь, но, видно, силами я выдохлась совсем. И что мне делать здесь, на этом свете, когда поумерли мои родные дети? Была семья счастливая когда-то, а что теперь – пустая настежь хата?.. Хватило мне, вдовой, бед вдоволь… …Она исчезла с этими словами – своими видел я, не вру, глазами. Мы душами когда-то тоже станем, живого Бога, может быть, застанем, и там, среди заоблачных морей, мы встретим и отцов и матерей.
"Века протекали — все к счастью стремилось, Все в мире по нескольку раз изменилось, Одну только бог изменить забывал Суровую долю" .... русской женщины. Страшная судьба. Много историй, подобных этой, приходилось слышать, читать. К этому нельзя привыкнуть... Образ "пустая настежь хата" очень пронзительный
Понравился Ваш рассказ о душе, вместивший в стихотворную форму, целую повесть о трагической судьбе русской женщины в войне и в послевоенное непростое время. Спасибо за нестандартное изложение этой истории. Полученное впечатление ярче из за необычности картины.
Сколько же горя пришлось вытерпеть русским женщинам! Трагичная судьба бабы Нюры - это судьба собирательного образа. Стихотворение удивительно глубокое, врезающееся в память. Спасибо!
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
